Я не Станиславский и не Питер Брук. Я Сергей Фурманюк!

При выборе кандидатуры для первого материала новой постоянной рубрики «Алкоинтервью» никаких сомнений не было. Сергей Фурманюк — человек разносторонний и опытный. Он учился в «Школе-студии» при МХАТ, принял участие в большом количестве спектаклей, арт-проектов, инсталляций, работал ведущим на радио, занимался музыкой, был занят как актер в Русском театре Эстонии и как педагог в Русской театральной школе, занимался исследованием актерских техник в Институте им. Ежи Гротовского, сейчас сотрудничает с Ириной Томингас и Наташей Маченене и открыт для предложений.

Вечер только начался — в перспективе у нас литр холодной водки, всевозможные закуски и разговоры-разговоры-разговоры… За столом сидят Сергей Фурманюк (Ф), Дан Ротарь (Д), Юрий Лутсеп (Ю), Александр Семенов (С), а Олеся Быкова (О) вращается по квартире и периодически возвращает разговор в осмысленное русло, не забывая при этом греметь посудой. Наливаем по первой, нажимаем кнопку «запись».

Хором: Ну, за «встретились»!

C: Ты потом вставляй в скобочках: «бухает», «поморщился»!

Ф: В этот момент Сергей начал долго и протяжно улыбаться.

Д: Мы хотели поговорить с тобой о том, за что люди не любят театр?

Ф: За посредственность и дилетантизм. Но вообще-то его невозможно не любить. Это ведь такое же явление, как и кино, и музыка…

Д: Но театр требует гораздо большего соучастия и работы. Та же музыка намного абстрактнее и дает гораздо больше ассоциативного простора.

Ф: На кого-то спектакль одно впечатление производит, на кого-то — другое. Не помню, кто из известных (не музыкант) сказал, что каждое искусство стремится стать музыкой. Для меня театр — это тоже музыка. Было бы правильнее спросить, что мне не нравится в проявлениях театра. Ты же не можешь не любить дитя…

О: Например, Руслан РХ сказал, что по сравнению с кино актеры ведут себя наигранно. Он не любит этой гиперболизации.

Ф: Окей, приходите на наш спектакль «Ставангер» — увидите минимум эмоций. На репетициях нам режиссер сказал: «Вы просто поговорите, ничего не делайте!». Я помню, впервые мне такую задачу поставил в Польше Доменико Кастальдо (Domenico Castaldo). И я понял, что это самое сложное для актера, — ничего не делать. Но, опять же, есть разный театр.

Композитор, пишущий музыку, должен любить каждый звук — в этом плане для меня все очень четко сформулировано в творчестве Арво Пярта.

Ю: Ну смотри, как можно ответить на вопрос, за что ты можешь не любить музыку? Скажем, стереотип — это один из пунктов…

Ф: Это, кстати, отличный пример.

О: Не любить можно только за конкретные вещи.

Ф: Тогда за безалаберность. Со стороны производителя… А вообще, давайте выпьем за ваш дом. Я тут в первый раз. Мне очень приятно здесь находиться. Спасибо вам.

Д: Тебе спасибо. У любого творческого ремесла есть набор подводных камней. В музыке очень легко сейчас скатиться в плагиат, например. Современное кино кишит штампами…

Ф: Узколобость присутствует, да. Но не в каждом фильме. Вот сейчас вышло «Шапито Шоу» Сергея Лобана. Современное? Современное. Охренительное? Охренительное.

О: Процент таких фильмов не велик.

Ф: А когда он вообще был велик? Вообще тема искусства — вещь субъективная. Подводить все к какому-то жесткому основанию мне кажется бессмысленным. Иначе бы мы все ездили в одинаковых машинах, носили бы одинаковую одежду, жили бы в одинаковых квартирах, как это было 30-40 лет назад…

Д: Ну кино — это же довольно молодой вид искусства. Конец 19 века. С появлением кино часто утверждалось, что люди перестанут ходить в театр, чего не случилось…

Ф: Театр никогда не умрет.

Д: Мало того — он же мутирует, изменяется.

Ф: А вот я боюсь мутации. Мы, прежде всего, должны стремиться вернуться к истокам. Есть ряд людей, чья цель — открытие этого истока в театре. Это довольно сложная и важная задача.

Александр Семенов внезапно обнаруживает, что скоро начнется спектакль «Чайка» в Русском театре, на который у него уже куплен билет. Раскланивается, «дергает» на дорожку и устремляется (куда бы вы думали?) в театр.

Д: А тебе какая театральная модель ближе?

Ф: Мне близок физический театр. Это работа с телом, с голосом, с пространством, с партнером. Но основное здесь — тело и голос. Когда мне удается, я езжу в Польшу, в институт Ежи Гротовского, встречаюсь там с людьми, у которых свои лаборатории, сосредоточенные на направлении физического театра. Я бы очень хотел, чтобы в Таллинне была такая лаборатория.

О: У нас в Эстонии есть еще кто-то, кто занимается физическим театром?

Ф: Сейчас нет. Есть танцевальный театр, но это другое.

Ю: А расскажи подробнее, что это такое — физический театр?

Ф: Один из учеников и последователей Станиславского — Всеволод Эмильевич Мейерхольд — разработал семь пластических этюдов, направленных на биомеханический тренинг актера. В какой-то момент возникли польские реформаторы. Это Гротовский и Ришард Чесляк.

В физическом театре актер работает целиком — тело, пластика, голос — тело инструмент.

О: А что дает импульс? Вы думаете о чем-то или?..

Ф: Нет, никаких мыслей.

Д: Шаманизм?

Ф: Ну да, ты абсолютно прав. Если вернуться к истокам, то театр — это ритуал. Но я не считаю, что физический театр — это возвращение к его истокам.

Ю: А что тогда возвращение?

Ф: Ритуальность. Шаманство. Можете представить: группа людей, актеров, собрались в одном месте и начинают «говорить» о чем-то одном. Та энергия, которую они генерируют вместе в эту секунду, и есть их Бог. Зритель верит в это. Или нет. Но это другой вопрос.

Ю: То есть, если верят, то это шаманство.

Ф: Ну да. А если нет, то есть такое слово, когда эти сектанты… Такое очень простое слово…

Ю: Профанация…

Д: Пиздаболы…

О: Прохиндеи!

Ф: Да! Прохиндейство, пусть так. Есть шаманство, а есть прохиндейство! Ересь! Чушь бессмысленная.

Ю: А вот смотри: церковь. Есть здание, институт и вера. Для меня здесь главное — вера. Так же, как ты говоришь, что нельзя относиться плохо к театру. Но при этом здание мне может не нравиться, а отношение к институту быть резко отрицательным.

Ф: Я вообще считаю, что следует заниматься совершенствованием своего сознания. («И тут ОН постиг Дзен». Комментарий Т. Егорушкиной).

Ю: Нам давно уже пора проникнуть в суть вещей, посмотреть внутрь себя…

Ф: И ужаснуться!

Ю: Вот! Давайте за это выпьем!

О: Сергей, а ты используешь каждодневно принципы физического театра? Отличается ли твоя игра от того, что на сцене делают твои коллеги?..

Ф: Нет. Сейчас, к сожалению, я не имею возможность практиковать принципы пластического театра, ибо в проектах, в которых я сейчас занят, мы работаем в другой системе координат. Но, как я уже говорил, я хочу открыть лабораторию, которая будет заниматься актерским тренингом. Есть система упражнений, которые я бы хотел практиковать.

О: То есть нужен соответствующий режиссер?

Ф: Да, режиссер, который будет заниматься физическим театром. В Польше есть яркие примеры подобных театров: театр «Песнь Козла», ZAR театр.

Ю: А почему все время про Польшу?…

Ф: Если мы говорим о поддержке и развитии традиций физического театра, то мы говорим о Ежи Гротовском и Ришарде Чесляке, точно так же, как когда говорим о русском классическом театре, мы вспоминаем Станиславского.

Разница вот в чем. Актер драматического театра может говорить текст, двигаться… А актер физического театра может и говорить, и петь, и танцевать, и делать какие-то акробатические упражнения, сложные элементы. Это очень крутой артист. Синтетический. Универсальный солдат, хотя не очень правильный термин — «солдат»…

Д: Ну, если мы говорим о фронте искусств…

Ф: В принципе, да. Не зря говорят: «Я служу в театре». А не работаю там. Об этом еще Станиславский писал.

Когда я еще служил в Русском театре, мне звонила матушка и спрашивала: «Ты на работе?». Меня эта фраза сбивала. В смысле — «на работе»? Я в театре. Вот на радио была работа.

Д: А вот закончился у вас прогон или читка, ты выходишь с репетиции и как себя ощущаешь? Ты все время в театре? Ты постоянно себя там ощущаешь. Или тебе нужно как-то отгородиться, почистить голову…

Ф: Я к театру очень просто отношусь. Театр — это, прежде всего, игра. Я же не сумасшедший. Наверное.

Ю: Помню, при нашем знакомстве у тебя было неподдельное сожаление по этому поводу: «Я не сумасшедший»…

Ф: Ну да. Я же не Антонена Арто, не Ежи Гротовский, не Мейерхольд или Станиславский. Я не Питер Брук. Я Сергей Фурманюк!

(Дружный смех)

Д: Вот это отлично! Давайте выпьем за Сергея Фурманюка!

Ю: Но выходя из театра-то, в обычной жизни, ты же тоже играешь. Я же знаю тебя!

Ф: Ну конечно, играю! У меня гитара есть — я играю!

Ю: Ну вот ты в определенной ситуации подойдешь к кому-то и скажешь: «Ребятушки, ну как же вы так». А другой бы сказал: «Ой-ей, вы чо, охуели?»

Ф: Ну, я и так и так могу!

Ю: Но все же отношение к жизни театр как-то меняет?

Ф: Я пришел в театр, когда мне было семь лет. Вот с тех пор… Был период, с 15 лет, когда я музыкой занимался, на гитаре играл, у меня банда была под названием Art of Dying. Мы играли тяжелую музыку. Дум метал. У нас дама пела, я писал музыку, хоть и не знаю нотной грамоты. Потом мы уже шутя стали играть грайндкор. Типа Cannibal Corpse. Но я очень серьезно к этой музыке относился. На это я потратил пять лет моей жизни. В какой-то момент я даже стал заниматься шаманизмом и, более того, оккультизмом. И спохватился: «Господи, а что же я делаю?». Как Федор Михалыч сказал: «Чтобы придти к добродетели, нужно познать бездну греха». В общем, я ее познал.

Если еще о всяких интересных историях, то будучи в Москве, помню, сходил на Второй концерт Рахманинова. Просидел весь концерт с открытым ртом. Это был пипец — ну такая красота! На следующий день пошел на занятия по сценической речи. Когда я рассказал о своих впечатлениях учителю Наталье Дмитриевной Журавлевой, дай Бог ей здоровья, она улыбнулась и сказала: «Я тебя поздравляю — ты никогда не сможешь от этого отказаться».

Да что мы все… Лучше, может, по сути говорить?

Д: Ну, ты что, мы же живые люди, давайте о живом говорить. Тем более у тебя такая интересная корреляция — приход к вере и возвращение в театр. Возвращение от музыки, которая несет с собой такой багаж ответственности…

Ф: Вот, Дан, ты сказал сейчас очень важную вещь — ответственность! Если ты взял на себя ответственность выходить на публику — делаешь ты театр, музыку ли, — то ты берешь на себя ответственность за то, что ты говоришь. Возвращаясь к твоему первому вопросу «Что я не люблю в театре?», я не люблю безответственность. Мне сейчас очень больно за Русский драмтеатр. И я счастлив тем, чем я занимаюсь сейчас. У меня есть соратники, и есть дело, которое меня вдохновляет. Я как печь — мне нравится гореть.

Ю: Меня вот называют инфантильным!

Д: А насколько сложно в театре, где все очень завязано на художественном руководителе, договориться?

Ф: А это как в семье — когда есть одна цель — Бог и любовь, то договориться не составляет никаких проблем. Это закон, золотое сечение. Так и в театре. Сейчас я фрилансер, и поэтому теперь мне не приходится идти на компромиссы… Вообще, я ушел из Русского театра именно по этой причине. Я понимал, что продукт, который мы выдаем, зависит не от нас, а от человека, который не имеет отношения к театру.

Д: Давайте выпьем за коммуникацию!

Ю: И вообще за хороших людей!

Ф: Давайте!

Выпивают, внезапно снова появляется Олеся и задвигает телегу про Митьков. Выпивают еще за что-то.

Ф: Мне кажется, что мы должны ставить перед собой другие задачи. Мне очень важно культурное пространство здесь, в Таллинне, в Эстонии. А оно как-то все разрозненно. Вот прочтет кто-то наш разговор… Мы же все здесь друг друга знаем… Мне кажется, надо как-то все это объединять. Театр — это центр культуры. В Эстонии сейчас русского театра нет.

Даже скажу так: потребности в театре у молодежи нет.

Д: Так что же получается? Мы деградировали?

Ф: Получается, да.

Д: Тогда выпьем за потребность без потребительства! Во всех самых естественных проявлениях!