Александр Мильштейн «Wunderblock»

Александр Мильштейн родился в 1963 году в Харькове. Окончил механико-математический факультет Харьковского государственного университета. Книги: сборник новелл «Школа кибернетики» (Москва, ОЛМА-пресс, 2002), романы «Серпантин» (Москва, ОГИ, 2008), «Пиноктико» (Харьков, «Формат», 2008), «Контора Кука» (Москва, «Астрель», 2013), сборник повестей «Кодекс парашютиста» (Харьков, «Фолио», 2013).

Публикуемый рассказ написан в период 1989–2012. «Wunderblock», волшебный или т.н. вечный блокнот — это приспособление для записей, которое Зигмунд Фрейд сравнивал с человеческой памятью.

Предполагалось, что подписав этот договор, я на следующий день вылечу обратно в Харьков тем же транзитным рейсом через Москву, но я застрял в пункте назначения. Причин тому было если не «целых две», как я объяснял по телефону Оле, то уж полторы — так точно. «Ну не подписывают, так и хрен с ними, возвращайся», — в первый же день сказал мне начальник. «Не могу, Геннадий Трофимович, — отвечал я, — самолёты не летают, из-за погодных условий. Кроме того, они же не сказали и „нет…“». «Ну тогда… Раз уж ты всё равно не можешь вылететь… Попробуй, может, возьмёшь их измором». Казалось бы — что хорошего? В Брежневе было холодно и всё время мело, отчего и была такая видимость, что самолёты не летали уже пятые сутки кряду.

Но я был рад снежному плену. По крайней мере, поначалу: неожиданно застрять в городке, название которого, ненадолго появившись, вот-вот исчезнет со всех карт… Ну вот что-то в этом было такое, что я никак не мог сформулировать, выбирая чересчур выспренный слог, морщась, вычёркивая высокопарности, а в то же время чувствуя, что слог «транс» здесь, к примеру, необходим. Каждый день я при этом исправно появлялся на заводе, капал заказчикам на мозги, звонил по служебному телефону в Харьков, после чего спускался на несколько этажей и выпивал в заводской столовой стакан сметаны. Но всё это вместе отнимало у меня не больше двух часов. В остальное время я мог на совершенно законных основаниях сидеть в одноместном номере в тишине, обеспечиваемой не только стенами и пустотой гостиницы, но и падающим снегом, который был теперь как бы и не только заоконным… Нет, он не шёл ещё в номере, но был у меня и в глазах, и в ушах, как вата, и вот в этой полной, «сугробной», тишине сидеть и писать, то ли на снегу, то ли всё-таки в этой призрачной общей тетради с коричневой обложкой, похожей на полировку окружающей мебели… Да, я был полностью поглощён этим процессом непрерывного письма — это было впервые в моей жизни, до этого я черкал только какие-то обрывочные эпитафии на клочках, что попадались мне под руку и сразу куда-то пропадали… И теперь я тоже подумал было, кстати, когда не увидел тетрадь, зайдя к себе в номер, что то ли её вообще никогда не было, то ли моя новая письменная принадлежность в свою очередь была поглощена обстановкой. «Растворилась в застывшем лаке действительности, нереальность которой, в сущности, и дана была мне здесь в ощущение…» — не преминул я записать шипящую пышную фразу, как только нашёл тетрадь, вспомнив, что в этот раз, уходя, положил её в ящик «стенки», а не оставил на столике.

В общем, что-то в этом было сновидческое, да я и вправду если не писал в тетрадь, то подолгу спал днём или мог часами смотреть в окно на снег или на четверостишие, начертанное на торце соседней пятиэтажки огромными белыми буквами:

НЕ КАЖДОМУ ДАНО
ТАК ЩЕДРО ЖИТЬ
НА ПАМЯТЬ ЛЮДЯМ
ГОРОДА ДАРИТЬ

Когда я впервые прочёл это в окне… как-то оно аукнулась с песенкой Пугачёвой, звучавшей в пустом номере, — пока я туда не вошёл и первым делом не выключил репродуктор.

«Э-тот мир придуман не на-ами, э-тот мир придуман не мной…»

Над следующим домом вывеска: «НАБЕРЕЖНЫЕ ЧЕЛНЫ», но не новая, новых ещё нет, официально Брежнев как город будет существовать ещё три недели, а это ресторан, который всю жизнь так и назывался.

«Возможно, этот городок был выбран кем-то для короткого, но „гордого присутствия на карте” только из-за созвучия: „на-бережные” -> „брежнев”, — писал я в тетради, далее сравнивая погружающийся в снег Брежнев-бург, или -град с зимним видом из окна в своём харьковском микрорайоне, где была „…другая планировка — гораздо более плотная, здесь те же дома расставлены реже, и когда полчаса едешь на трамвае мимо забора градообразующего предприятия…“»

В последний день вдоль бесконечного забора меня вёз не трамвай, а начальственная «Волга». Шофёр главного инженера, неожиданно окликнув меня, когда я вышел из кабинета, предложил «подвезти». Куда — не спросил, но стал расспрашивать о Харькове, о харьковских девушках, о которых он что-то от кого-то слышал. Сказал, что у них в городе женщин намного больше. Чем мужчин. Предложил показать. «Татарки, глаза такие, да? Страшное дело! Женим тебя тут, да? — смеялся он. — Не хочешь тут остаться навсегда? Да ты не пугайся, мы просто так погуляем, тут такие хорошие есть, увидишь». Я утвердительно кивнул, он резко прибавил скорости, и тут заглох мотор. Я открыл дверцу и пошёл, проваливаясь в сугробы, к трамвайной линии. За мной матерящийся шофёр, шафер, сутенёр…

Или просто жизнелюб, он хотел как лучше… Оглянувшись, я увидел, что водитель остановился и развёл руками, а его чёрная «Волга» посреди всего этого снега похожа на затягивающуюся прорубь. Я почувствовал, что мне нездоровится.

Волга, да, или уже Кама… Набрежневый Чёлн… Я хотел и это записать и открыл тетрадь, но, полистав её для начала, заметил, что слово «путь» слишком часто встречается в моём тексте… Почти как «Брежнев»… И хотя в этом был свой резон — как-никак, это были путевые записки, я вспомнил в этот момент замечание Борхеса о том, что в Коране ни разу не встречается слово «верблюд».

Хотя я был в этом не уверен, да и что нам Коран… и все свои «пути» я всё равно не мог бы убрать — мой текст тогда стал бы слишком уж щербато-свистящим… но что-то с этим надо было делать всё-таки, с этими «верблюдами»… Кажется (я не уверен), Х.Л.Б. вспоминал их к тому, что в книге о времени не должно ни разу встречаться слово «время». Так или иначе… Переписав один из «путей» для разнообразия как бы в даосском духе — чем бы дитя ни тешилось… с большой буквы, я через минуту перечеркнул прописную и снова написал строчную — ещё выше над ней, как вдруг: «Строчная над строчкой, бессрочная над строчной, срочная над…» — забормотал постоялец вслух, причём не медленно и голосом позднего генсека, как я это делал прежде чем зачеркнуть то или иное словосочетание, взвешивая его таким образом, а своим собственным и скороговоркой. После чего начался какой-то лавинообразный процесс — я перечеркнул, а местами плотно заштриховал ампулкой все слова и все буквы, написанные за эти дни, только маленькая «п» над одним из «путей» спаслась на птичке. Я неподвижно сидел, глядя в окно и машинально думая что-то вроде: «…строфа, которую я перенёс в тетрадь, а сейчас закрасил, осталась на здании — «Не каждому дано…». Но её тоже скоро сотрут, или закрасят… Впрочем, Брежнев там прямо не назван — как «время» в правильной книжке, как «верблюд», которому не нужно доказывать, что он не верблюд… поэтому могут не стереть и после переименования… Но я этого всё равно никогда не узнаю».

Я быстро собрал вещи, расплатился, получил квитанцию и сдал ключ. Позвонил из автомата в Харьков и сказал, что они будут думать ещё триста лет, заключать или не заключать этот договор, и я поэтому не вижу смысла в своём пребывании. «Смотри сам, — сказал начальник. — Но ты ведь всё равно не можешь вылететь». «Ничего, я пешком уйду». «Что с тобой? Ты таким злым никогда не был». «Я, кажется, заболел. Температура». «Ну, так отлежись». «В общем, я поехал», — сказал я. То ли хмыкнул, то ли кашлянул, и повесил трубку.

Я поехал в железнодорожную кассу и попросил там билет «на сегодня». На билете было написано: «Круглое Поле — Харьков». «Что это такое — Круглое Поле?» — спросил я у кассирши. «Там вокзал, — сказала она, — это рядом с городом, туда идёт трамвай».

До отхода поезда было ещё слишком много времени, чтобы ехать на какое-то сомнительное Круглое Поле.

Потому что круглый дурак. С пересадками, в общей сложности больше двух суток телепаться, вместо того чтобы спокойно подождать самолёт. Но надо куда-то деться до отхода поезда. Да куда угодно. Чтобы не замёрзнуть. Кинотеатр, идеально. Я даже не глянул на афишу, и когда кассирша спросила, на какой фильм я иду (там было несколько залов), я пожал плечами и сказал, чтобы она сама выбрала. «”Казанова”, — сказала она, — Феллини».

Фильм уже начался. Мычали коровы. Я понял, что попал не в тот зал. Я начал было подниматься, но кто-то положил мне руку на плечо и сказал: «Оставайтесь, это хороший фильм». Я удивлённо посмотрел на человека с острой бородкой, в спортивной шапочке с помпончиком. Человечек здраво поблёскивал стёклами очков, и я ему не то чтобы поверил, но, удивлённый таким непосредственным обращением, остался. Между репликами актёров я узнал, что Валера, задержавший меня в этом зале, является представителем редкой профессии «любвиология». Возможно, даже единственным её представителем — по крайней мере, в этом городе.
— То есть вы — сексолог? — сказал я.
— Не то, — сказал Валера, — берите шире. Вот видите, я привёл сюда слушателей моих лекций. Этот фильм имеет второе дно. Постарайтесь его увидеть. Давайте вместе посмотрим.

Вскоре я понял, что смотреть этот фильм не так-то легко (какие-то там шли пошловатые колхозные юморины), и стал разглядывать лица зрителей. Почему-то все, кого я увидел, были в очках, я ещё в шутку подумал, что Валера мог им раздать специальные очки, какие выдают перед сеансом стереофильма, чтобы увидели глубину — ну да, «второе дно».
— Ну как вам? — спросил Валера, когда зажёгся свет.
Я, сощурившись, смотрел на любвиолога при свете. Лет тридцать. Врач, кандидат… Или он не говорил, что кандидат? Валера встал и объявил своим слушателям день и час следующего занятия. Из кинотеатра он вышел вместе со мной и начал отвечать на вопрос, который задал на самом деле кто-то из слушателей:
— Он любил её как частную собственность, а надо — по принципу бытия. Сейчас я вам всё объясню. Модус бытия…
— Моду бытия объяснить нельзя, — сказал я.
— Что-что? Ветер, не слышно!
— Я бы с удовольствием продолжил разговор, — прокричал я, — но боюсь опоздать на поезд.
Ветер не давал нам сдвинуться. Мы топтались на месте, пока любвиолог не предложил повернуть и пойти в другую сторону.
— У вас что, все дороги ведут к вокзалу?
— Да, — засмеялся Валера, — так тоже можно. Вы успеете. Ну, как вам у нас? Скажите честно своё впечатление.
— Ветер страшный.
— Да уж. Это ещё Пётр I заметил! Указ издал! Чтоб на земле этой людей не селили, зело ветры сильны дуют!

Подошёл трамвай. Я зашёл в него и встал у открытой двери на ступеньке. Любвиолог говорил что-то отчасти странное.
— Приезжайте, нам нужны такие люди, как вы, вы не представляете, сколько работы… вам выходить через пять остановок. А потом наискось пойдёте… Да учтите, что вокзала как такового нет. В смысле здания, просто платформа в степи. Запомнили? Через пять остановок!