Чьи стихи хороши?

О поэтической книге Ларисы Йоонас «Младенцы безумного града»

В 1833 году замечательный поэт и переводчик Павел Катенин, отвечая на критику Ксенофонта Полевого, писал:

«Но у нас почти нет публики: так она малолюдна; верхний класс общества любит иностранную грамоту, а нижний не знает никакой. С некоторого времени число читающих умножилось, и книгопродавцы пустились в обороты значительные; но что раскупают у них и читают? <…> Эта публика и понятия не имеет об изящном и не любопытствует узнать о нем; и в прениях поэтических не участвует, а если вздумает изредка стихов почитать, то справится в журналах: чьи стихи хороши».

Эти слова, как будто невзначай брошенные более 180 лет назад, довольно актуально звучат и сегодня. Я нарочно начал этот текст с историко-литературной цитаты, чтобы обезопасить себя от разговора, чьи стихи хороши. Подобный спор мне всегда казался бессмысленным и часто безосновательным. Хотя должен честно признаться, что мне лично книга Ларисы Йоонас «Младенцы безумного града» кажется очень неровной. Все эти «За занавеской каланхоэ, а за геранями алоэ…», как и злоупотребление автором церковнославянизмами (тут дело не ограничивается заглавием книги, есть и такие строки, как «и огнь звенит огнем…», «Когда мое приидет время…», «но смейся, брате, все равно» и т. д.), вызывают скорее странное удивление, особенно в контексте преобладаю-щих в сборнике урбанистических тем и колорита Кохтла-Ярве, подкрепленных визуальным рядом. Но не это главное.

В конце концов, процитируем здесь Д. А. Пригова:

Поэт свободен! Сраму он неймет!
Что ему ваши нудные страданья!
Его Господь где хочет — там пасет!

Выход поэтической книги — это всегда событие, как минимум для автора и его близкого круга. О последнем стоит сказать отдельно: другой классик московского концептуализма как-то признался, что всегда сознательно ориентируется человек на 15 читателей, и ему важно и интересно не то, как его тексты оценит публика, а то, как на них посмотрят некоторые конкретные люди. Наверное, в этом и заключается суть поэзии: когда написанное для (или про) себя или нескольких человек вдруг становится (или не становится) всеобщим достоянием. Иначе мы будем бесконечно задаваться вопросом, который так эмоционально в стихах, как поэту и положено, поставил Юрген Роосте:

я спрашиваю себя и того типа
который для заработка моет машины
и у той хорошенькой
красотки из заграничного культурного института
которая импортирует поэтов
и у гомика-телеведущего в миленьком ночном клубе
в свете неоновых огней
я звоню в «секс по телефону» и
в службу по открыванию замков
и спрашиваю зачем нам нужна

поээээээээээээээээээээээээээээзия

слушайте что они мне отвечают
слушайте сами
это уже почти поэзия
это почти
достойно строф марие ундер

и действительно
зачем
(перевод Михаила Трунина)

Отвлекаясь от музыки стихов, можно сказать: в искусстве вопросы «как?» и «для чего?» важнее, чем «что?» и «почему?». К разговору о том, как возникают стихи, мы и обратимся. Мне хотелось бы показать, как в сборнике Ларисы Йоонас отзывается русская поэзия — и в данном случае неважно даже, сознательно работает автор с богатой поэтической традицией или в нем срабатывает некоторый общепоэтический (или общекультурный) механизм.

В последнем может нас уверить стихотворение, посвященное языку — обязательному объекту поэтической рефлексии:

Язык — это средство коммуникации.
Что говорит тобой, когда ты говоришь на своем языке?
<…>
Но почему это небо, которое там вдалеке,
оно по-прежнему ясное только на моем языке,
я не слышу других слов, у меня на языке
мой язык, заплутавший в моем языке.

Как видим, с одной стороны, язык — это инструмент, с другой — поэт сам становится орудием языка (или, как сказал в своей нобелевской лекции Иосиф Бродский, «средством языка к продолжению своего существования»). Следом в сборнике возникает тема «дорогих покойников» — так Иван Карамазов иносказательно именовал культурные ценности предшествующих эпох:

Мы их, не читая, закапываем назад.
Что там было написано: вы не одни?
Любите друг друга? Посмотрите в глаза?
Нет, чтобы просто сказать, что за.
Или против.
Но они немы.
И мы — не они.

Действительно, каждый сочинитель привносит свои штрихи в сложное и насыщенное полотно русской поэзии. Например, голубь, появляющийся у Ларисы Йоонас:

А он еще мог лететь над снегами
бороздя воздух ногой проникая в холод
рукавом раздвигая влагу
а внизу бы так и стояли
на переходах не в силах сдвинуться
выдохнуть

Он напоминает о гибнущем высоко в небе ястребе Иосифа Бродского, в то время как на земле символизирующая будущую жизнь «детвора»

выбегает на улицу в пестрых куртках
и кричит по-английски «Зима, зима!»

Кохтлаярвеские птицы не гибнут (их даже можно увидеть на фотографии, иллюстрирующей стихотворение), но поэт также связывает с ними и тему бескрайности мира, и тему будущего:

вот будущее кружит у ворот
перепутанное
перемешанное с настоящим
пытается проникнуть в себя
стать собой

но нет остановка невозможна
пока он летит над снегами
и снега под ним мертвенно бесконечны.

Стоит отметить, что в книге метрический рифмованный стих перемешан со свободным. Последнее, скорее всего, из-за эстонского влияния: в эстонской поэзии в отличие от русской верлибр — уже давно господствующая стиховая форма. О первом нельзя не думать в связи все с той же русской поэтической традицией. Например, такое стихотворение Ларисы Йоонас:

от дальних станций мир сошел с ума
от гладкой тьмы без млечного пробора
я тайный вор краду себя у вора
мне целый мир расплата и тюрьма

чему не быть не миновать не мне
смолчать сказать не искупить утраты
раз нет путей зачем мне ваши латы
пусть я паду с мишенью на спине

Его можно читать на фоне раннего мандельштамовского, где также появляется тема неминуемой смерти:

От легкой жизни мы сошли с ума:
С утра вино, а вечером похмелье.
Как удержать напрасное веселье,
Румянец твой, о нежная чума? <…>

Мы смерти ждем, как сказочного волка,
Но я боюсь, что раньше всех умрет
Тот, у кого тревожно-красный рот
И на глаза спадающая челка.

А вот другое стихотворение Ларисы Йоонас, написанное непривычно длинным восьмистопным хореем с внутренними рифмами, появляющимися на цезуре:

путешествуют и пишут о веселых городах
черепичных рваных крышах блеклых гнездах в проводах
о горах огромно черных и любви давно вдали
и туда летят все челны на края пустой земли

Надо сказать, что такой размер экзотичен даже для русской поэзии при всей ее любви к метрическому рифмованному стиху. Хотя, например, Саше Черному принадлежит вот такой опыт:

На заборе снег мохнатый толстой грядочкой лежит.
Налетели вмиг галчата… Ух, какой серьёзный вид!

Ходят боком вдоль забора, головенки изогнув,
И друг дружку скоро-скоро клювом цапают за клюв.

Вспомнив еще раз кохтлаярвеских голубей, о которых речь шла выше, заметим, что внутренне прорифмованный восьмистопный хорей легко разделяется на четырехстопный — и здесь на память вновь приходит Мандельштам:

Век мой, зверь мой, кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?
Кровь-строительница хлещет
Горлом из земных вещей,
Захребетник лишь трепещет
На пороге новых дней.

Сравним с финалом начинавшегося строкой «путешествуют и пишут о веселых городах» стихотворения Ларисы Йоонас (вертикальными чертами обозначим цезуры):

город мой больной и томный | пахнет дымом и войной
то ли родиной огромной | то ли мачехой родной
кто обнимет приласкает | ядом кожу опоит
пыль небесная морская | сардоникс и жадеит.

Находим в поэтической книге и важный для русской поэзии хореический размер — пятистопный. Он интересен прежде всего тем, что в нем отчетливо прослеживается связь ритма и значения. После знаменитого стихотворения Лермонтова «Выхожу один я на дорогу…» указанный размер задает динамическую тему пути (как в прямом, так и в переносном смысле) вместе со статической темой жизни. В этом ряду находятся такие шедевры, как «Вот бреду я вдоль большой дороги» Тютчева, «Мастерица виноватых взоров…» Мандельштама, «Гамлет» («Гул затих, я вышел на подмостки…») Пастернака. Стоит Ларисе Йоонас взяться за пятистопный хорей, и указанные темы и мотивы появляются сами собой (вопрос о ритмических перебоях в некоторых стихах оставим в скобках — читатель сам вправе решить, сознательный это прием или невнимание к поэтической технике):

Ты меня запомнила такую —
в ураган и на краю земли,
или, может быть, другую,
белую и тонкую — вдали,

Или утром на велосипеде,
спицами в горячую зарю,
или в сумеречном свете,
выгоревшем к ноябрю,

Или день остановившей
у твоих испуганных дверей,
время сделавшей потише
или побыстрей.

Приведенные параллели из произвольно выбранных стихов, разумеется, не исчерпывают всего содержания поэтической книги. В данном случае мне представлялось важным показать, насколько для читателя «сладок узнаванья миг», и как автор, взявшийся писать стихи, возможно, сам того не желая, становится частью гулко и разнообразно звучащего поэтического хора. Он, как и положено, умолкает на последней странице — но только для того, чтобы вновь возродиться в следующих стихах. Или, словами Ларисы Йоонас:

до августа, где полный и густой
весь в сполохах и влаге ошалелой
он налетит полночный черно-белый
и нас пронзит, и мы ослепнем снова,
и замолчим до слова, до полслова,
до зяблика за утренней звездой,
до радуги над дышащей водой.