Из письма Андрея Иванова редакторам ПЛУГа: «Я думал с ним сделать интервью, собирался с мыслями, долго переписывался с Володей, а потом закис немного и теперь не найду в себе сил. Дело в том, что он за последние несколько лет дал очень много интервью. Высказался по поводу всего. Особенно не щадит «новый реализм» и российских авторов в целом. Он много читает на английском и французском. Очень любит Джона Стейнбека, Бернарда Маламуда, Генри Миллера, Луи-Фердинанда Селина. Почти о каждом любимом авторе он написал эссе или что-нибудь написал в своем блоге, который обновляет несколько раз в день. Думаю, что на каждый вопрос, если порыться в блогах и тех интервью, что он уже дал, можно найти ответ. Например, я хотел узнать, неужели в Молдавии действительно такая тьма, как в его книгах. Написал ему, что представляю Молдавию смутно, по румынским фильмам, он ответил, что Румыния по сравнению с Молдавией настоящая Европа! Хотел расспросить побольше, начал было вопросы придумывать и тут же все ответы нашел в его поэме «Путеводитель по Молдавии» (сетевой журнал «Окно» №9, 2012). Мне решительно нечего его спрашивать. Нет такой вещи, о которой Лорченков не высказался бы.

Кроме одной…

Вопрос: Володя, я знаю, что тебя задерживали власти Молдавии в прошлом году. Тебя держали в кутузке и допрашивали несколько дней. Кто? За что? В чем там было дело?

В. Лорченков: Ну, я очень кратко расскажу… В 2009 году в Молдавии были беспорядки, в результате которых нынешние люди у власти пришли к власти. Но беспорядки сопровождались погромами и жертвами, нести ответственность за которые никто не хочет. Поэтому их списали на таинственных провокаторов и завели дело о «Попытке государственного переворота 2009 года». В нем обвинили — как полагается — иностранные державы, в том числе Россию. У одного из задержанных нашли мою книгу «Все там будем». ВСЁ. Этого оказалось достаточно, чтобы меня привлекли по делу и несколько раз допрашивали — как в банановых республиках полагается, с угрозами, наездами и т.д. То есть просто НАШЛИ КНИГУ. Ну, как если бы нашли — я не знаю — Толстого «Войну и мир» и послали в Ясную поляну группу захвата.

Владимир Лорченков мне напоминает космонавта, который не только облетел Землю, но и, как Гагарин, проехался по ней, каждому пожав руку. Такой у него размах. Столько энергии. Он может написать роман за два месяца. Но считать его весельчаком так же неверно, как неверно считать графоманом. Он — меланхолик, который работой борется с депрессией. При этом книги он пишет уморительные. Надеюсь, читателям ПЛУГа его рассказ придется по вкусу».

Итак, родившийся и живущий в Кишиневе, окончивший факультет журналистики, работающий PR-менеджером в стамбульской туристической компании, лауреат многих литературных премий, вошедший в шорт-лист премии «Нацбест» 2012 года за роман «Копи царя Соломона», автор десяти изданных книг Владимир Владимирович Лорченков.

ЖАРА, ОГУРЦЫ И БАПТИСТЫ

«Крестик и спаситель. По ночам он душит. Распят не спаситель, а один из разбойников»…
С трудом разобрав, что написано на листочке, я бросил его на стиральную машинку и почистил зубы, с трудом протиснув щетку в рот. Из заплывших щек на меня хитро поглядывали маленькие поросячьи глазки. Мои. Это все жара. Проклятая жара. По утрам я на простыне не лежал, а плавал.
На кухне валялся другой листок. Я машинально поднял его.
«Герой входит в лифт. Не может вспомнить. Где-то под крышкой лифта прячется дьявол. Есть ли у лифта крышка? Есть ли дьявол? Концовка — черт его знает. Есть ли черт? Есть ли концовка?»
Эти бумажки валялись во всех комнатах квартиры, на балконе, в туалете и даже под умывальником на кухне. На каждой из них был набросан план очередного рассказа. Рассказов не было. Я вот уже с месяц был обуян намерениями и каждое утро брал с собой на работу один из этих листков, собираясь написать то, что на нем обозначено. Но мешало все. Больше всего — жара. Так я, по крайней мере, думал. Не знаю, думали ли листочки.
На кухне ноги прилипали к линолеуму. Выругавшись, я поднял с пола другой листок.
«Из головы треклятого соседа выползает обитатель четвертого мира. С ужасным шумом он сопит, рыгает и требует, чтобы я прочитал Лукьяненко, или, на худой конец, Кира Булычева»… Ах, дьявол!

ххх

— Но послушайте, вы только и делаете, что всякую хрень печатаете.
Юноша напротив заложил ногу на ногу и закурил. «Дойна». Меня едва не вырвало. В кабинете нечем было дышать.
— Ты прав, — мягко сказал я, — прав. Только учти, — не я печатаю.
— Да какая разница?
— У тебя хреновый рассказ.
— Твои последние не лучше.
Блядь, он был прав. Он выложил козырь, и мне нечем было крыть. Что ж, я решил использовать ситуацию в свою пользу.
— Да, ты прав. Чего-то не пишется. Это все жара. Треклятый июнь, жара, лето, отпуска, Крым, Болгария, пыль, участившиеся случаи обмороков на улице и блядский жаркий ветер. Давай немного успокоимся и поговорим осенью.
— Да ты что, издеваешься? Издеваешься, мужик? Я не могу ждать до осени. Ты что, не понял? День рождения моей телки — через неделю, и я хочу, чтобы этот рассказ появился в газете. И чтобы рядом стояло — «любимой и дорогой Жене посвящается».
Я вздохнул и еще раз глянул на листы.
«Дорогая Женя… Любовь — такое странное чувство… Любовь… Тебе так хочется сделать что-то для любимого человека… Приготовить ему супчик….».
Я не мог это взять, видит Бог, не мог. И он, этот прыщавый урод, видел, что я не могу это взять. Но не отступался. Позвонили, и я поднял трубку. Урод демонстративно начал вглядываться в мое лицо и внимательно слушать.

ххх

— Алло? Лоринков? Москва!
— А, Киреев…
Это был Киреев из журнала «Континент». Наверное, для него я был уродом, не желающим отступаться. Но какого хрена тогда он мне звонил?
— Добрый день. Добрый. Ну, как?! Ждем текстов! Ждем! Текстов!
— Я же посылал…
— Нет, — погрустнел Киреев, — нет, нам нужно что-то в духе того рассказа. Юг, цыгане, вино, солнце — лето, жара, все пропитано солнцем, понимаете?! Пропитано солнцем! В каждой молекуле — солнце! Вы же южный писатель! Вот что нам нужно! Юг!
— Солнце! — заорал я.
Урод подпрыгнул на заднице и уронил пепел себе на грудь. На чистоте его майки это не отразилось. Никак.
— Да не кричите вы, — внезапно успокоился Киреев. — Я вас и так отлично слышу.
— Послушайте, — сказал я, — послушайте. Я был пьян. Я был в отчаянии. Я хотел поиздеваться над Павичем. Я не собираюсь писать ничего больше в этом духе. Не собираюсь. Поймите же…
— Итак, — блядь, он не слушал меня, когда не хотел слушать, — ждем! Больше солнца! Солнца, вина, экзотики, юга! Ждем! Всего доброго!
Я положил трубку. Длинноволосый урод молчал. Несколько минут я не глядел ему в глаза. Мне было стыдно. Наконец, я решился.
— Ну вот, видишь. Далеко не всегда текст принимают. Даже если он хорош.
— Но мой-то — просто отличный, — самодовольно возразил юнец.
Потом он неожиданно наклонился через стол и похлопал меня по плечу.
— Да не грузись, старина. Я, так и быть, отчислю тебе процент с Нобелевской премии.
В слове «еще» этот уебок делал четыре ошибки. Он закончил девять классов и работал мойщиком машин. Я мечтал быть таким же самодостаточным, как он. Я машинально достал из заднего кармана джинсов, полностью облепивших ноги, листок.
«Две лесбиянки перепуганы. Страх. Страх как основное человеческое чувство. Дева Мария плачет, глядя, как глупых дырок по образу ее и подобию сотворенных ебут в…»

ххх

«Господи, я утратил веру в тебя и в себя. Дай мне знак, господи! Пожалуйста, блядь, дай мне хоть какой-нибудь, ну, пусть самый малюсенький знак, чтобы я мог спокойно глядеть вперед. Ну, хоть самый маленький. Господи. Пожалуйста».
Дописав это, я почувствовал необычайный прилив сил и, собрав бумажки, выкинул их в мусорное ведро. Потом решил завязать со всем этим и больше не писать. Все выходные я мыл посуду и чистил дом. Я чувствовал себя так, как может чувствовать себя человек, у которого умер тяжело больной родственник, не встававший с постели лет десять и мочившийся в «утку», которую надо было менять пять раз на дню. Я сожалел, но мне стало легче. Можно сказать, я выздоровел.
Через неделю я позвонил Жене, в честь которой ее прыщавый дружок написал дурацкий рассказ, и мы договорились о встрече. Еще через две я вдруг написал хороший рассказ. На следующий день жара спала, и пошел дождь.
«Сказать, что… бог крайне неконкретный человек. Вечно дает какие-то знаки, которые можно понять и так, и этак. Две телки насильно трахают в лифте третью, и после этого она открывает в себе дар проповедницы. Трахают огурцом. Огурцы по пять леев. Грязные. Чистые по восемь, но в супермаркете. Если б не пожадничала, думает она, когда ее натягивают огурцом в земле, было бы намного лучше… Проехаться по баптистам. По проповедникам. По огурцам».