Андрей Иванов. Отрывок из романа «Бизар»

В вышедную в минувшем декабре книгу «Исповедь лунатика» (издательство «Авенариус») вошло два романа: «Бизар» и «Исповедь лунатика». Вместе с «Путешествием Ханумана на Лолланд» эти романы составляют «скандинавскую трилогию» Андрея Иванова. Действие трилогии начинается в середине девяностых и заканчивается в наши дни, географически охватывает Прибалтику и Скандинавию, герои книг — это в основном маргиналы, авантюристы, бездомные, пациенты психиатрических клиник, заключенные тюрем, беженцы, поэты, религиозные деятели и музыканты. Осенью 2014 года роман «Бизар» был издан в России отдельной книгой в серии «Современная классика» издательства РИПОЛ, а также вышел на эстонском языке в издательстве Varrak. 

Последние дни в Кнуллереде мне скрасил Анес. Как-то ночью его привезли в инвалидном кресле, буйного и, как казалось, пьяного или под кайфом (на самом деле, он только что пережил аварию, в которой погиб его друг). Анес сразу всем объявил, что он из группировки «Бандидос». Грозно предупредил: на кривой козе не подъезжать! Ему что-то кололи, от этих уколов он хохотал и потел, просто обливался потом, и хохот его постепенно переходил в болезненные стоны. Он утирал свое безобразное лицо полотенцем и тут же выстреливал им в кого-нибудь, доставал мощным шлепком по заднице санитарку, и шкодливо хихикал, и снова стонал. Он был огромный, даже в инвалидном кресле он был почти с меня ростом; мускулистый — в три раза шире меня.

— Я вешу сто двадцать три килограмма! — говорил он, и изо рта его капало. — Я ебаться хочу! Отпустите меня домой к жене или привезите шлюху! У меня есть деньги! Я заказываю: пиццу, вино и стриптизерку!

Три дня Анес был в полной прострации, пирамида Кнуллереда ему казалась сном, а дурики и медсестры — галлюцинациями, и я в том числе (о, какая это была отдушина: находиться в те жуткие дни рядом с ним, этим монстром! я пил отвратительный ромашковый чай, курил Bali Shag¹, слушал его кошмарные истории и — чувствовал себя галлюцинацией). Анес был похож на ящера во время линьки: весь в золоте и татуировках (многие были не окончены, кое-какие побелели и поверх них, старых, ползли новые кружева ужасов, черепов, клыков, кинжалов и пр.). Он раскатывал по холлу в пирамиде, пулял в санитарок бумажками и пирожными, обрушивал кадки с цветами и требовал проституток! Стриптизерок! Вино! Водку! Рок-н-ролл! Маленький лоб, обезьяньи уши, орлиный нос, зеленые дьявольские глазки, которые постоянно целились, длинный острый подбородок с безобразной ямочкой. Он сказал, что дважды бежал из Вестре.

— Это так просто. Раз-два и готово! Сущие пустяки. Я бы даже сейчас оттуда сбежал —
в инвалидном кресле, как нечего делать!

Как бывалый солдат молодому, пустился рассказывать о своем послужном списке, об убийствах и побегах из тюрем. Все вокруг были этим несказанно довольны: конечно, хамоватый главарь успокоился, сидит и пьет кофе, болтает с каким-то русским недоумком, — все мне подмигивали с благодарностью. В ауделинге² стало тихо. Мы пили слабый кофе литр за литром, медсестры меняли термосы, снабжали сигаретками. Анес сказал, что давно не говорил по-английски, смаковал каждое слово, много лет жил в Америке, рокерил и качался, укрощал лошадей и сверхскоростные мотоциклы, бился в клетке на смерть с колумбийскими и тайскими бойцами за деньги. Об этих боях он говорил особенно подробно, бои были непростые, единственное правило этих поединков было: не использовать ни рук, ни ног, а драться только головами. Встанут два бойца друг против друга, и, как петухи, давай лбами шарахаться. Кровь летит во все стороны! У Анеса было много впечатляющих шрамов, вмятин и прочих отметин на лице, и сильно путаная история болезни. Он сам не понимал, чего от него хотят в психиатрическом отделении.

— Что я тут делаю, вашу мать! — ревел он на мимо проходивших врачей. — Чего вам от меня надо? — Врачи вежливо что-то отвечали и торопились скрыться в кабинетах. — Я не должен здесь находиться, — ругался он и сбивчиво рассказывал мне: — Они перепутали. В Дании такая путаница — ты не поверишь! Однажды мне чуть не вырезали почку. Прикинь, привезли в операционную, стали уже наркоз готовить, зачитывают подробности болезни и говорят, что хотят вырезать почку. Я ни в какую! Это ошибка! Они: вы такой-то такой-то? И произносят чужую, но похожую фамилию. Я говорю: нет, я такой-то! Они: вы уверены? Я: конечно, уверен! И вот я здесь! Прикинь! Меня оперировали… После аварии! В нас стреляли! Я весь в пулях! Смотри! — Распахивал халат, отдирал пластырь, обнажая пулевые ранения. — Мой друг сгорел в машине на моих глазах! От меня до сих пор несет горелой человечиной, чуешь? А что я мог сделать? Я просто вывалился из машины, я — инвалид, я не мог подняться, лежал истекая кровью и смотрел, как мой друг сгорает в машине… А что ты бы сделал на моем месте?

Он трещал без умолку, как под коксом. Говорил и говорил… о какой-то жилке, которая вздрагивает в сердце, о каком-то капилляре, который в любой момент мог разорваться у него в голове… Он утверждал, что в его теле было более дюжины пуль, которые еще предстояло извлечь; прочие раны еще не были залечены; кое-что было вовсе неизлечимым; кости его ног, например, были измельчены настолько, что у врачей опускались руки, им больно было смотреть на снимки.

— Я никогда не встану на ноги, — говорил он, — но плевать на это! Я и так смогу жить!

Он при мне выскребал из себя кусочки мяса, из-под него постоянно струилось что-то — не то кровь, не то спинной мозг, — за ним мыли пол. Он не обращал на это внимание. Это же ерунда! Он был более, чем в сотне аварий. Зачем на пустяки обращать внимание? У него было семьдесят боев в клетке! Тринадцать разрывов связок! Он толкал на грудь что-то около двухсот килограмм. Он выступал. Был знаменитый культурист. Имел всех шведов и финнов в рот, понял! У него на глазах погибло много товарищей. Один просто умер от разрыва сердца — перетренировался. Он многое повидал, вот так, да… Он сидел в Вестре с историческими личностями криминального мира Скандинавии. Анес прошел сквозь огонь, воду и медные трубы, вышел калекой, но женился, будучи инвалидом, и сделал ребенка! Убеждал меня в том, чтоб я сделал ребенка своей подруге, прямо сейчас! Немедленно! На первой же свиданке — засадил и погнал, чтоб понесла, понял! Он истекал кровью и кричал, как динозавр. Ему носили тазики и чай, его мыли, обтирали, перевязывали… Он всех посылал ко всем чертям. Пошли вон, недотыкомки! Его навещали бандиты, которые с трудом проходили сквозь двери. Он впал в транс, когда увидел по телику, что убили какого-то главаря «Бандидос». Он кричал, что знал мужика! Что убитый был его боссом когда-то! К нему приехали ребята, они долго совещались, — собирался общак для похорон и замышлялось что-то, ответный удар по «Ангелам Ада», наверное…

Постоянно жаловался на то, что поговорить ему не с кем.

— Кроме тебя, ну, с кем? с кем тут говорить? Эти мальчики и девочки, — кивал он в сторону персонала, — что они в жизни видели? Ни черта не знают и еще меня будут таблетками пичкать?.. Да пошли они к черту!

Я лучше с бабулькой буду дружить, — говорил он и подсаживался к полоумной старухе Грете. — Она войну видела, видишь, совсем от горя ослепла!

От нечего делать Анес взял над Грете шефство. Она бродила по пирамиде на ощупь. Часто не могла найти свою комнату. Забредала ко мне, садилась, вздыхала, устраивалась прилечь. Я не сразу ее замечал — такая маленькая она была и так тихо ходила, — будил, говорил ей, что она снова перепутала комнату; она усмехалась, вздыхала, называла меня каким-то сладким словечком, просила отвести в свою комнату; я вел слепую, к нам присоединялся Анес в кресле. Он путал ее имя, называл ее то Бирте, то Берта — нет, он говорил: «бабушка Бирте», «бабушка Берта», — то еще черт знает как. Грете не спорила, она была довольна оказанным ей вниманием, тем, что у нее такой кавалер. Каждый обед и ужин у нее теперь превращался в церемонию. Все постояльцы Кнуллереда садились за один большой стол. Анес сажал старуху себе на колени, она была крошечная, невесомая; он кормил слепую с ложечки, отламывал хлеб, клал ей в рот, приговаривал “såden, såden”³, так, мол, так. Комментировал меню, — на столе всегда было tutti frutti, как в ресторане на пароме, настоящее A La Carte.

— Не желаете ли бобов? — галантно спрашивал он. — Бобы очень полезны.

— Да? — изумлялась бабулька. — Миленький, как же это? Бобы — еда бедных в плохие времена!

— Не то чтобы я настаиваю… Но это не те бобы, какими в сказках кормят несчастных детишек… Это — французские бобы, хорошо проваренные в томатном соусе…

— А! В таком случае, — блеяла Грете, — что ж, можно попробовать.

— Я рекомендую… Бобы полезны для работы мозга, — говорил он всем авторитетно, и мне делал знаки, чтобы ел бобы. — Бабушка Бирте, бабушка Бирте, плохие времена не настанут в Дании, если вы всего лишь попробуете ложечку бобов!

— В самом деле, дорогой, — соглашалась она, и Анес ее кормил бобами с ложки.

— А, может, теперь рыбки? — спрашивал он. — Положить ли сыру на хлеб?

— Будь добр, сладенький мой…

— А, может, еще бобы? Вам понравились бобы?

Она вздыхала, гладила Анеса по его безобразной голове, называла его ласковыми словами…

Под конец она мне так осточертела, я с трудом ее выносил. Она выводила меня из себя тем, что повадилась постоянно спрашивать, который час. Садилась рядом со мной, подносила мне под нос свои крошечные часики и спрашивала: «Драгоценный мой, не скажешь, который будет час?» Она этот трюк проделывала семь раз на дню. Чутьем находила меня, присаживалась и спрашивала… Я понаблюдал за ней и заметил: она так доставала не меня одного! К другим она тоже приставала, к каждому у нее был свой вопрос, а я почему-то должен был сказать, который час. Часики у нее были просто микроскопические. Я ничего не мог на них рассмотреть; не различал даже стрелок на циферблате. Зачем ей часы были вообще, если она ничего не видела? Я говорил ей, чтоб сама посмотрела на часы на стене! На стене были огромные часы, как на вокзале. Круглые, с уродливыми стрелками, они выглядели слишком советскими. Я смотрел на них и не понимал, который час. Однажды под действием лекарств я так долго на них пялился, пытаясь понять, сколько времени, что стал слышать звуки Балтийского вокзала… голоса диспетчеров… пассажиров… уборщицы и Катавасия, свихнувшегося математика, который в уме мог совершать самые невообразимые подсчеты, он умножал трехзначные числа, извлекал корни, питался объедками, пил одеколон, собирал старые газеты, что пачками лежали возле газетных аппаратов, предлагал их за две копеечки и детям считалочку рассказывал:

Жил да был на свете мальчик
песенки он пел
с ним дружил наш Катавасий
он давно не ел
Ребятишки, дайте копеечку Катавасию! Он пойдет и поест…

Анес сказал, что это со мной из-за лекарства.

— Тебе нужно есть бобы и побольше пить воду. Нужно чистить организм. Пей воду графинами и ешь бобы!!!

Я наливал себе воду. Он продолжал:

— Лекарство из тебя сделает идиота. Этим дерьмом никого не вылечишь. Они нас им пичкают затем, чтоб мы не буянили, а вообще, в дурках не лечат. Кому нужны здоровые люди? Разве можно контролировать здоровых людей? Государству полезней иметь стадо дебилов, больных, — такими проще управлять. Государство не заинтересовано в лечении шизиков! Тебе дают таблетки, чтоб ты размяк, чтоб не сбежал, чтоб на все согласился. Сегодня ты не смог сказать старухе который час, завтра ты к этому привыкнешь, перестанешь обращать на это внимание вообще. Ты в психушке, зачем тебе знать время? Тебя позовут когда надо: пожрать и принять лекарство, скажут, когда лечь спать. Тебе включат телик, и ты будешь смотреть все, что тебе покажут. И со всем, что тебе скажут, согласишься. Ты проходишь институализацию, приятель. То есть медленно превращаешься в зомби. Часы — это только начало. Ты здесь всего лишь месяц. А что будет через год? В тюрьме лучше. Там хотя бы есть с кем поговорить, время летит быстро, можешь выбирать людей, с кем ты хочешь говорить, а с кем — нет. А здесь говорить не с кем, одни идиоты кругом. Все подавлены, все изнутри мертвые. В тюрьме все же нормальные в психическом смысле люди, там здоровее обстановка. А тут…. Меня тут бесит все! Тут как на вокзале! Все шастают! Врачи, медсестры с бумагами, менты привозят конченых нариков, которые блюют за столом. По ночам дверями хлопают. Этот придурок-швед, ночной вахтер, три раза за ночь что-то разогревает себе в микроволновке, ты слышал? — Я кивнул: это было правдой — швед в свои дежурства спать не давал, он все время что-то жрал, заваривал чай, разогревал бутерброды, шуршал какими-то журналами, а то и вовсе нагло смотрел телевизор. — Спать невозможно! Одному побыть тоже. Все время следят. Если я хочу с тобой поболтать с глазу на глаз, то нам нельзя, например, посидеть в твоей или моей комнате. Доктора и сестры бегают. Все курят, нервничают, как в ожидании бомбежки. И они еще хотят, чтобы тут кому-то стало лучше! Лучше? Да тут окончательно свихнешься! За неделю!

Скоро Анес добился того, чтоб его отправили домой. На прощание опять посоветовал есть побольше бобов и покончить с письмами.

— Не читай ее письма и не пиши свои! Вы выбрали неверную стратегию. Ты должен ее обрюхатить и как можно скорей. Тогда толк будет. Поверь мне, я опытный в этом деле. Бабе нужно забабахать ребенка! Как только она понесет, картина изменится, и в вашем деле появится сдвиг. Вот увидишь! К вам моментально изменится отношение.

Я поблагодарил его за совет. Когда его увозили, все с ним прощались с приторными улыбками; даже встали у окна помахать рукой (Грете тоже махала — она стояла у стеклянной двери в курилку, думая, что это окно).

¹ Сорт табака.
² Отделение (дат.).
³ Таким образом (дат.).