Сергей Демин: о секретах художников и обезьянок

Сегодня Сергей Демин — один из самых известных латвийских художников. Однако еще пару лет назад необычная, странная живопись Сергея практически не выставлялась в Латвии. Интерес к его работам местные критики и галереи начали проявлять после победы двух работ Сергея в конкурсе Saatchi 1. Так часто случается. Особенно, если говорить про острую, яркую и отнюдь не типичную живопись.

Мы встретились в недавно отреставрированном здании рижской биржи — теперь тут музей. Сергей пришел с женой, а я с диктофоном. Огромный расписной атриум биржи и три невысоких человека в нем — картина маслом, стало страшновато. Мы решили из атриума уйти. По дороге в комнату детского творчества (где и состоится наш разговор), случилось маленькое бытовое чудо: в течение пяти минут три незнакомых человека обсудили устройство современных музеев, тяжелую судьбу копирайтеров и минусы холодного времени года. Одним словом, подружились. И уходя из здания биржи, я подумала: «Хорошо посидели, душевно. Жаль, я вина не принесла».

Когда ты начал писать? Я так понимаю, что в детстве ты не интересовался живописью.

Правда. В школьные годы живопись совсем не интересовала. После школы я поступил на историко-философский факультет Латвийского университета. Наверное, потому что школьная учительница по истории нравилась. Ко второму курсу мне наскучило. Но я привык доводить дело до конца. Поэтому университет закончил. Как-то. Дальше были метания и поиски. В итоге я пошел на курс ювелиров. Там одна из однокурсниц как-то сказала мне, что мне надо идти в академию.

Я пошел. Поступил со второго раза, начал писать. Все.

У тебя очень ярко выраженный персональный стиль. Твои картины легко отличить от работ твоих коллег. Ты сознательно вырабатывал свой почерк?

Нет. Я пишу эмоционально и шпателем. Мне на втором курсе академии подарили шпатель, и мне очень понравилось им работать. До сих пор почти все работы пишу шпателем, кисти использую только для прорисовки. Я никакого своего стиля не изобретал. Мне есть, что сказать, и на стиль времени не остается. Хотя мне кажется, что если у меня и есть какой-то свой стиль, то со времен академии он изменился. Тогда я писал свободнее.

В каком смысле — свободнее?

Тогда я приходил в академию и целыми днями писал. Теперь надо о жизни думать. Сложно после работы присесть и написать что-нибудь. Это немного по-другому работает.

Как правило у твоих работ есть социальный или философский подтекст. Ты сразу понимаешь, о чем сложится картина?

Когда я пишу, я ничего не формулирую. Все складывается визуально, я отображаю реальность. Мои работы — это картинки из жизни, причем из моей жизни. Я никогда не придумываю тезисы или подтекст работы, это все формируется само по себе. Ведь картина лишь на 5% состоит из идеи и на 95% — из работы, в нее вложенной. Конечно, у многих картин есть социальные смыслы, я этого не скрываю, но ко мне они приходят через визуальные образы.

У тебя есть целая серия картин, на которых изображены вагончики. Как-то нетипично для тебя.

Вагончики я начал писать для расслабления руки. Думал из этого затеять коммерческий проект, но не сложилось. Скорее всего, я наткнулся на фоторепортаж о вагончиках в интернете. Они хорошенькие, уютные, легко компонуются — вот и завертелось. А еще это отличный подарок друзьям, если подарить больше нечего.

Твои работы дважды победили в конкурсе галереи Saatchi. Расскажи про эти полотна, пожалуйста.

Первый раз победила картина «Борис и Глеб». Она уже до этого имела успех на местной выставке. Мне нравится эта работа, в ней есть и обезьянки, и иконопись, да и композиция удалась.

«Борис и Глеб» вызвали большой интерес у публики, прозвучало немало самых разных интерпретаций этой работы. Как ты относишься к попыткам объяснить твои картины?

Про «Бориса и Глеба» я много версий слышал. Ее называли и антицерковной работой, и мотивы индуизма там рассмотрели. И пусть. Я никакой антицерковной мысли в эту картину не вкладывал. Мне обезьянки очень нравятся. И иконопись.

Но назвал ты обезьянок Борисом и Глебом, именами первых русских святых, никак иначе…

А как же еще обезьянок называть? Не сложными же именами. Хотя, конечно, я хорошо знаком с историей Бориса и Глеба, с противоречиями в этом сюжете. Может, это как-то повлияло. Может, нет.

Расскажи про вторую работу, которая попала в Saatchi.

Картина называется «Зингер». На ней изображен человек за швейной машинкой «Зингер». В ней тоже видят разные вещи. Кто-то говорил, что человек на картине сам себя зашивает. А я тряпочку там рисовал… Конечно, можно говорить, что картина о порабощении человека, а можно и по-другому. У нас дома есть такая машинка «Зингер», и людей я в жизни встречал. Вот и сложилось все вместе.

Ты говоришь об идеях своих работ с большим сарказмом. Тебе не нравится, когда картины пытаются уместить в слова?

Нет, почему же? Раз мы можем дискутировать, значит, какой-то смысл есть. Тот же «Борис и Глеб» во многом про дарвинизм. Но есть там и еще что-то. Разное есть.

Как трансформируются твои работы от задумки до конечного варианта? Как долго ты пишешь одну картину?

Меняются работы не сильно. Для каждой работы я готовлю около 30 набросков. Моя жена изготавливает для меня холст, вручную. Только этот процесс занимает около недели. А вся картина — месяца три, не меньше. Многие художники пишут на покупных холстах, но они не подлежат реставрации. Это недолговечно. И писать на них не получается так, как я люблю. Еще многие художники, чтобы ускорить процесс, пишут с помощью прожектора — проектируют изображение на холст и обрисовывают.

Ты перевернул мой мир! Это серьезные художники так работают?

Ведущие. Некоторые расписывают фотоснимки. Во многом это из-за того, что местный покупатель не видит разницы. А она есть.

В одном из твоих интервью ты сказал, что в Латвии не обоснованно много художников на квадратный километр. Ты так считаешь?

Да. Академия выпускает порядка 15-20 человек в год. И это только живописцы. Бред какой-то.

Когда-то ты высказывался против государственных стипендий художникам. Почему?

Я высказывался про одну конкретную стипендию, которая поддерживает только «своих». Это такая государственная кормушка. Художники проекты какие-то пишут. Главное — вставить в заявку слова «экология», «домашнее насилие»… и готово. Это вообще никак искусство не развивает. От таких стипендий художник не станет писать по-другому. Да и работы эти никому не интересны в итоге. Я так не могу, я вообще не пишу серии картин. Другое дело — получить стипендию на жизнь и просто писать. Вот так я хотел бы, и, возможно, скоро так и произойдет.

У тебя уже есть конкретная задумка или продолжишь писать картинки из жизни?

Продолжу. Я такой художник, пишу жизнь.

Выставки готовишь?

В январе 2013 года у меня будет выставка в Нью-Йорке. В Латвии выставляться не буду, нет смысла показывать одни и те же работы. Это требует затрат, а отдачи никакой. Когда напишу новые картины, тогда и буду готовить новую выставку.

А где уже выставлялся?

В Латвии, конечно, в Германии, Англии и Австралии.

Я могу ошибаться, но, на мой взгляд, в Латвии не самый благоприятный для художника арт-рынок. Как получается выживать в таких условиях?

А не получается. Я в Латвии очень редко что-то продаю. Но можно продавать и в другие страны. Среди моих покупателей есть немцы, эстонцы, австралийцы, англичане. И приходится работать. В смысле, ходить на работу, а не писать. Это, конечно, не идеальная ситуация. Но бывали разные периоды. Было время, когда я мог только писать. Теперь — иначе. Я считаю, что художник должен сам выживать. Как получится.