Филипп Гранрийе: смотрящий в темноту

Последний раз о кино А. Рачинский  писал для ПЛУГа в декабре 2010, подводя итоги первого десятилетия нулевых. Статья заканчивалась страстным признанием в любви французскому режиссеру Филиппу Гранрийе. За эти два с половиной года Саша успел получить диплом режиссера, поработать в Куала-Лумпур и перебраться в Москву. Тем временем Гранрийе, один из немногих обновителей современного киноязыка, после пятилетнего перерыва приступает к съемкам нового фильма.

Ландшафт — пространство для сублимации человеческого страха, который нависает тучными гроздями, сгущается туманом абсолютно везде. Того истинного вселенского страха, который равен внимательному всматриванию в Ничто, в Абсолютную Пустоту. Трансцендентный религиозный фастфуд, умытый воском и лаком, как продукты в каталогах, не является ответом, он изображает Пустоту под миролюбивым, не осуждающим взором. Истинный же взор Пустоты кишит лавкрафтианскими слизнями немого крика от невыносимого ужаса созерцания Вечной Ночи. Плацебо культуры, религии, социальных игр в поддавки и миражей смысла не может неустанно скрывать оскал ощущения выскабливания осколков смоделированного мира из глазниц. Прямой взгляд в «Я» Пустоты пугает дробящимся зеркалом, отражающим только твое лицо.

Ландшафты, создаваемые фильмами Филиппа Гранрийе, избегают прямого описания. Все слова-предатели ютятся под языком, скукоживаются в потенциальных фразах, возможно, не имеющих шанса на жизнь, кривляются в судороге лингвистического аборта. О его фильмах не хочется говорить, их хочется смотреть, погружаясь в поистине свежие формы киноповествования, избегающие навязчивого нарратива, пронзительно срывающиеся с шершавого шепота на физически ощутимый крик.

Изображение в его картинах, по словам Николь Брене, выступает не в роли репрезентации, дискурса или знака со шлейфом абсолютного смысла. Орудуя аффектами, аудиовизуальными сенсациями, фильмы Гранрийе существуют на территории, где изображение пульсирует энергией некоего первоизображения, цепляющееся корнями за зоны внелингвистического и имманентного.

сюжет создается не из смысловых блоков, которые вызваны поведением героя, а из череды пластических состояний и визуальных иероглифов

Гранрийе не работает с сюжетами, характерами или социальными конфликтами. Он исследует зоны предела изображения, погружаясь все глубже в коридор пластических состояний, вводящих наc на территорию Кино. Содержание строится не из информационного потока, а в соответствии с пластическими состояниями, в которые погружен герой. Мне кажется, это черта нового кино: сюжет создается не из смысловых блоков, которые вызваны поведением героя, а из череды пластических состояний и визуальных иероглифов, которые созданы за тем, чтобы эти элементы могли проявиться. История, мотивации и обстоятельства жизни героя не важны. Важно, какого накала энергии может достичь изображение, и как в нашем восприятии (не в фильме) киногерой будет ею (энергией) деформирован.

«Но те вопросы, которые поднимаю я, — более ментальны, более, что ли, архаичны. Это существующее в нашей душе разделение на насилие и нежность — вот что мне интересно. Мне кажется, что все истории уходят корнями именно в архаику. Все эти вопросы о напряжении, энергии, скорости, телесности, восприятии». (Ф.Г.)

Филипп не обманывает себя иллюзией постижимости реальности. Его фильмы бьют нас лицом о пределы познания, оперируют состояниями нашего «непонимания» мира — пограничными зонами восприятия. Его герои, подобно дикому животному, рыщут взглядом в самых незаметных впадинах, истерично пытаясь хотя бы на мгновение собрать видимое в четкий образ, лишь для того, чтобы снова захлебнуться под волной вибрирующего хаоса. Персонаж в его фильме никогда не сводится к тому, что мы о нем знаем, он — такая же бездна, как и мир, в который он выброшен.

При кажущейся абстрактности повествования, режиссер задает максимально точные степени достоверности, точки документального наблюдения. При этом создается эффект потери почвы под ногами и последующего ее обретения.

В тот момент, когда мир превращается в хаотичное нагромождение вещей, возникает необходимость в особой остроте видения

В интервью Cahiers du Cinema Филипп Гранрийе говорил, что его мучает вопрос о причине нашей страсти к изображению. Он спрашивает, чем же еще является эта одержимость репрезентацией, как не попыткой открыть «ночь тела», плоть нашей мысли и поднести ее к свету, ближе к лицу, чтобы полуслепым взглядом уставиться в загадку жизни.

Жиль Делез, рассуждая об Эллиоте Вольфсоне, предполагает, что тайной целью лингвистики является уничтожение языка. Мы попадаем в пространство, где пределом и идеальным развитием языка является его разрушение. Пожалуй, можно перенести это утверждение и на киноязык. В таком случае идеальный фильм, возможно, стремится к разрушению, расслоению, расщеплению на микропиксели (на уровне как повествовательном, так и изобразительном), когда фильм спотыкается сам об себя, пестрит ожогами, запутывается сам в себе, взрывается. И лишь дойдя до пределов видения, провалившись в слепую зону, после непроглядного мрака и ошарашивающего света, перед нами предстанет то, что мы были не в состоянии увидеть. Возможно.

Михаил Ямпольский утверждает, что новый тип зрения, сверхзрение становится актуальным для художника, когда исчезает ясная иерархия, организующая мир. В тот момент, когда мир превращается в хаотичное нагромождение вещей, возникает необходимость в особой остроте видения. Также он пишет о том, что «для того, чтобы некая фиктивная сущность проявилась по ту сторону реальности, реальность должна погрузиться во тьму».

Фильмы Филиппа Гранрийе — лабиринты, погруженные во тьму, приглашающие к исступленному блужданию с меркнущим фонарем. Лишь изодрав глаза о непроницаемость ночи, мы научимся видеть в темноте, являющейся одновременно и входом и выходом. Мы должны вывернуть взгляд, изобрести новое зрение, чтобы покинуть пещеру и, орудуя различными средствами, донести весть о настоящем мире, манящей пустыне реального. Как?