Мой отзыв на поэтический сборник Антипы Молчуна «Специфика жизни в эпоху раннего постмиллениума» (Таллинн, 2018) состоит из двух частей: аналитической и эмоциональной, поскольку восприятие поэзии предполагает обе эти составляющие, как, впрочем, и всякий качественный когнитивный акт.

На презентации юбилейного 50-го номера журнала ПЛУГ состоялось несколько сопутствующих премьер, старых встреч и новых публикаций. В том числе я получила подписанный автором экземпляр небольшой книги стихов Антипы Молчуна.

Наш скромный поэтический Олимп можно поздравить с появлением нового поэта. Вы скажете, что Антипа Молчун давно нам всем известен как поэт. А я уточню — он нам известен как акын, ну или по-русски — боян. В моем понимании критерием отличия поэта от бояна является публикация завершенного поэтического собрания, то есть представление целостного образа своих лирических мыслей и настроений. Для музыканта аналогом будет издание альбома композиций, для живописца — первая персональная выставка. Можно сказать, что это публичное крещение в Мастера на основании созданного законченного творения. Одного опуса или одной публикации недостаточно для демонстрации мастерства, требуемого для вхождения в профессию. Но книга стихов — это уже композиция, позволяющая проследить развитие мысли и образа автора в динамике от текста к тексту, от мотива к мотиву, а это, в свою очередь, позволяет проверить автора на гармонию последовательностей.

И, кстати, далеко не все бояны, даже издав свои сборники, оказываются поэтами. Не срастаются их лирические высказывания в единый организм. Органичные устной речи интонации никак не ложатся на холодную двухмерную поверхность. Но это не про книгу Антипы. После публикации в одном переплете давно знакомых и неизвестных текстов цельность поэтической личности становится очевидной.

Книга имеет четкую двухчастную структуру, ясный зачин, развитие, вариации, перекличку тем и мотивов из части в часть и внутри частей и неявно закольцованный финал. Все это создает интригу продвижения героя по лабиринтам бурнокипящей, сверхскоростной ультрасовременной жизни. И этот лирический герой, меняясь в каждом тексте, играя масками, тем не менее остается верен себе от начала и до конца.

Какой это герой? Прочтите сборник, и все сами поймете. Скажу только, что это очень культурный герой, прекрасно образованный и широко эрудированный, свободно владеющий философской проблематикой нашего постпостпостсознания. Несомненно, это интеллектуальная поэзия. Он острый и умный наблюдатель, но не равнодушный, а тонко чувствующий, не холодный, а всегда горячий, полный страстной готовности ответить на вызов. Господствующая интонация сборника — приподнятость, мажор.

Я не знаю, зачем люди до сих пор читают или слушают стихи. Полагаю, у каждого будет свой ответ. Я ищу в каждом тексте такую же личность, собеседника, автора, пусть даже косноязычного, в сущности — соавтора, которого надо понять. И самое интересное, что в поэзии момент понимания предстает весьма смутным, смутны его субъект и объект. И тем не менее лирический герой в конечном счете всегда высказывает всю сущностную душу своего автора. Зачем я читаю стихи? Чтобы проникнуть в чужую душу.
А бедные поэты выставляют свою самую сокровенную суть на всеобщее обозрение.

Впрочем, многие доходят в этом позоре до настоящего клинического нарциссизма. Но это, конечно, не про Антипу. Его отклик на современность радует балансом субъективности и объективности — редкий дар в наше время крайностей и беспредела. Так что всем мажора!

***

мотылек трепыхнулся на сердце
как в последней агонии
мы с тобою единоверцы
в ожидании новой гармонии

Писать о стихах — дело нелегкое, объяснять стихи — дело неблагодарное. Объяснение художественного текста — всегда лишь возможный вариант истолкования того, что зачастую не просто не подлежит истолкованию, но категорически его избегает. Например, крик души — распространенная лирическая интонация, но истолковать его содержание представляется принципиально невозможным. Крик души — это ведь как раз про то, когда нет больше слов, нет больше никаких средств выражения той агонии, что «лавою огненной» рвется из и так надорванного сердца поэта. «Мир раскололся, и трещина прошла через сердце поэта», — сказал один великий поэт, который знал, о чем говорит, не понаслышке. А до и после него кто только не говорил примерно то же самое… Вот, например, Шекспир в переложении Пастернака:

Порвалась дней связующая нить.
Как мне обрывки их соединить!

Иногда стихи начинаются там, где кончаются слова. И в этом смысле они уже похожи на саму жизнь, в которую каждый приходит с криком и которую каждый покидает сообразно с мизансценой, но всегда в безмолвии.

«Дальнейшее — молчание», как сказано, конечно же, поэтом.

Антипа Молчун — удачно выбранное имя. Легко запоминается — уже солидный плюс. «Уж сколько их упало в эту бездну» безымянных, а тут уже такое знаковое имя. Пусть даже промолчит, но от себя.

Поэт в пределе — это тот, кто кричит о бессловесном, это бессознательное, вывернутое вовне словом, направленное всегда в мир, от себя. Это не описание мира внешнего, а переживание вторжения внешнего во внутреннее и наоборот. Лирическое тело поэта — это его обнаженная и безмолвная израненная душа, изрыгающая из себя образы своих состояний прямо в головы своих слушателей. А процесс облечения бессловесного переживания в слово есть процесс сотворения мира. Поэты миры слова не сочиняют, они их творят и рождают.

Конечно, все это касается именно поэта, а не стихопродавца, но грань подчас подвижна…

«Поэты ходят пятками по лезвию ножа / И ранят в кровь свои босые души», — сказал другой поэт с тоже очень знаковым именем.

Однако попробуем пройти по лезвию различий самых трудноуловимых.

Поэт, в отличие от писателя, — это не профессия, поэт — это необходимость, требовательный дар, который иногда экстаз, а «иногда что-то вроде кораблекрушения», как выражался поэт Винни-Пух в переводе Заходера. Поэзия — это страсть, одержимость, даже безумие. Потому что поэт представляет собой колеблющуюся между мирами душу. А что это, как не форма безумия? Шизофрения — не смешите, всего две личности. Поэт — попрыгунчик, «кузнечик дорогой», цикада в траве, петух на шесте, мотылек на устах, да, конечно, Псих и Психея. Путешественник по жизни, поэт не может не писать того, что он пишет, «как он дышит, так и пишет», это подтвердит всякий поэт. Поэтому среди поэтов нет графоманов, я так считаю. То, что написано от души, написано чисто и честно, ведь кто знает, когда потребует к ответу породивший все на свете слова народ.

К примеру, один — представьте себе — тоже поэт написал: «Дыр бул щыл». Писатель может мастерски строчить тексты километрами без души, на чистом расчете приемов, и плох тот писатель, который не знает приемов. Но что такое прием без слова — а слово всегда за поэтом. И тогда все приемы идут лесом, а, казалось бы, поначалу покорные автору герои упрямо валятся в тартарары. Поэзия — это искусство складывать слова так, чтобы у слушателя-читателя в сознании возникала череда ярких запоминающихся образов, вызывающих определенное настроение в сопереживании с автором. Это мастерство на грани с провидческим даром — предвидение или же реконструкция того сверхобраза, который должен соткаться из паутины мемов в сознании совсем другого человека. Предвидение, как всякий дар, не поддается анализу, как и то, почему у поэтов предсказание выходит в так называемой поэтической форме. А главное — чье это предсказание и о чем?

Я и сама отчасти поэт, поэтому знаю, что моя авторская воля в генерировании поэтического предсказания не столь уж и велика. Обычно все решает первая строчка — некая формула, вдруг возникающая в сознании и немедленно обрастающая побегами разного рода ассоциаций. Откуда берется формула-зерно? Оттуда же, откуда и побеги-ассоциации, — из языка. Великого и могучего.

В поэзии язык со всеми его корнями, флексиями и падежами выступает как равный автору сотрудник и соперник. Язык сам определяет содержание своих концептов, автор только успевает подхватывать парадигмы смыслов:

Переосмыслить ценности,
Перебороть усталость,
Перегрузить систему,
Перемотать на начало.
Переписать все набело
И перегнать на носители,
Пересчитав с калькулятором
Количество знаков и пикселей…

В поэзии бывает трудно разобрать, где кончается один автор и начинается другой:

Бобэоби пелись губы,
Губы чувственной флейтистки,
Вээоми пелись взоры,
Почерк влево на записке,
Пиээо пелись брови,
Руки в кровь. Войди в окно.
Лиэээй — пелся облик,
Есть оливки, пить вино.
В ночь уходят по-английски
Губы чувственной флейтистки…

Поэзия — бесконечный палимпсест языковых наслоений самого разнообразного авторства и происхождения. И многих, многих, многих поэтов поглотила эта пучина языковых наслоений, затянула тина бесконечных аллюзий и отсылок, уже давно никуда не ведущих. Лабиринты смыслов, от смысла уводящие в кривые дебри.

Да, тут сурово. Язык — не такая уж простая в обращении игрушка, да и не игрушка это вовсе. Кто мы по сравнению с Великим и Могучим? Не более чем туман на оконном стекле, легкая морщинка на его необъятном челе.

И все же поэт — носитель языка, а не наоборот. Только в живом страдающем теле воплощается человеческое слово — жизнь, таким образом, и есть цена слова. Тем более жизнь поэта. Каждый раз заново рождается человек, каждый раз заново рождает поэт свое слово, которое заронил в него другой поэт. «И вот чужое слово проступает», прорастает и вырастает уникально в каждом новом поэте.

Слово — это стихия.

Тут не поспоришь, слово — основа языка, вернее, его смысловое зерно. Самовитое слово, самородное слово, безначальное слово есть плоть от плоти всего языка, значит, тоже — стихия. Многие верят даже, что это первостихия. А стихи — стихия слова. В этих стихиях только успевай, поворачивай «парус одинокий». Не затеряться бы в аллитерации, как тот самый «чуждый чарам черный челн». Ведь, может быть, все же язык — стихийный носитель поэтов?

Так кто ты, поэт, перед этой безмерной, безумной, бездонной стихией?

Ответы всегда неожиданны, кстати. Такое вот свойство стихии внедряться в такие потемки души, что иному из них никогда не вернуться. И многие сонмы поэтов угасли во тьме подсознания, остались одною лишь строчкой, а чаще — ничем не остались, почтим же их память молчаньем. Вернее, несказанным словом.

Ну вот. Помолчали, и будет. Всегда приходят новые поколения, подхватывают зерна языка, через детскую считалку, с колыбели начинают лепетать: «Россия, Лета, Лорелея».

И снова — предчувствие! Снова —
Сложило молитвенно руки в лампаде горящее пламя.
Уже развернули хоругви, уж соткано новое знамя.
…
Все замерло. Тихо и звонко.
Застыла рука дирижера.
Секунда! И мыльная пленка
Вдруг лопнет от голоса хора…

Конец и начало — слова одного очень древнего корня. Возможно, когда-то и было одно это слово, монолитно содержащее в себе оба полюса этой диалектической пары.

Читать / Слушать