Тарту дорог как город утрат

plug168

Весь мир — театр.
В. Шекспир

Тартуская семья недавно понесла невосполнимую потерю. Умер Учитель — профессор-эмеритус Тартуского университета Павел Семенович Рейфман (29.01.1923 – 15.01.2012).

Павел Семенович оставил о себе обильную и светлую память.
Он был и есть неповторимый. Он прошел единственно свой Путь с честью, представляя самого себя неподражаемо.

Добрая память его учеников тому порука.

Елена Мельникова-Григорьева


Тающий Тарту

Ян Левченко

15 января 2012 года в возрасте 88 лет умер Павел Семенович Рейфман — я узнал об этом из рассылки Татьяны Кузовкиной из Таллиннского университета. Рассылка пришла в понедельник, во вторник мне нужно было забирать из родильного дома жену Олю и дочку Тосю, в общем, не вышло отозваться на событие вовремя. Однако у смерти нет срока актуальности, да это и не некролог для газеты.

В 1991 году, когда я поступил на тартуский филфак, Павел Семенович с ритмичной неизменностью читал курсы истории русской литературы второй половины XIX века и истории русской критики. Возможно, что-то еще. Я застал первый из них, а второй отменили как раз начиная с нашего потока в рамках оптимизации образования или еще чего-нибудь. Было ли что-то вместо него, я не помню — содержательно я вообще почти не учился, хотя со второго курса выбился в некое подобие отличников. Все это к тому, что на посвящении в первокурсники старшие изображали преподавателей, в том числе, ПС, но этот образ пока не вызывал живых ассоциаций. Студент-актер (не помню, кто это был) характерно посвистывал и даже, пожалуй, жужжал — у ПС была контузия, с войны, речь была слегка затруднена, движения могли раскоординироваться. Когда ПС начал читать у нас, выяснилось, что нужно еще поискать человека с таким чувством юмора. Зацепившись свитером за папку с аккуратно исписанными конспектами лекций, ПС теряет равновесие, но быстро обретает устойчивость и резюмирует: «Кажется, меня схватила папка!»… Следуя мимо фонтана, в котором резвятся пьяные филологи, ПС отдает честь и желает всем приятного вечернего купания… ПС не злоупотребляет алкоголем, но на выпускных банкетах порой перехватывает рюмки, передаваемые другим участникам застолья: «Я просто спасаю коллег! Им уже достаточно!»…

Свою речевую маску и подчеркнуто невозмутимый характер ПС делал основой своего культа. Таковой имел место, пусть ПС и казался добросовестным специалистом, охотно находящимся в тени своего знаменитого ровесника и соседа по дому — Юрия Михайловича Лотмана, который умер без малого 20 лет назад. На втором курсе я сам принял участие в спектакле-посвящении, где также была роль ПС. Его сыграл Тарас Шумейко из Киева, который часто захаживал в гости к ПС и его жене Ларисе Ильиничне Вольперт, пилил им дрова и пил у них чай в компании с другими полулегендарными старшекурсниками. Помню, как Тарас уморительно рассказывал, что ПС порывался дать ему берет для дровяной процедуры, поскольку на улице было холодно, однако в последний момент передумал, сославшись на то, что Тарас, поди, опять начнет его изображать. Такая «опасность», конечно, была :-)

Павел Семенович был последним литературоведом старого русского отделения Тартуского университета. Вспоминая об учителях (это такой жанр, спасающий бессодержательные посиделки), выпускники моего круга качали головой и говорили стандартное: «Пока живы Рейфманы…», чтобы затем поднять бокалы. Что мы имели в виду? Вряд ли кто-то отдавал себе в этом отчет. Нас научили беспрекословно уважать истоки, традицию и преемственность — истертые, изношенные до призрачного источения исторические категории, которые ни во что не конвертируются и никак рационально не объясняются. После сравнительно ранней смерти Юрия Михайловича (всего-то 71, хотя на фото он сед и мастит уже в 50) за поколение отвечали Рейфманы. Лариса Ильинична — шахматистка, пловчиха, острословица — и Павел Семенович — молчаливый, учтивый, предельно спокойный и педантичный, изредка роняющий блестящую шутку и молниеносно принимающий прежний вид: «А что вы так на меня смотрите? Вам показалось».

Тартуских теней, которых мы видим в фильмах наших снов и воспоминаний, стало на одну больше. Иногда они различимы в утреннем тумане, окутывающем подножие холма Тоомемяги, между зданием университетской церкви, в советские годы оборудованной под гуманитарную библиотеку (в просторечии — семинарку) и корпусом химического факультета. Они поднимаются по дорожке пологого склона, идут всегда в гору, оставляя внизу университет и приближаясь к развалинам Домского собора и дальше к белесому небу. Когда туман рассеивается, их уже нет. Так и должно быть. Это время. Но грусть накатывает неодолимой волной, в которой мелькнет на мгновение образ твоей собственной смерти. Ведь с этими тенями уходит и твое прошлое.


Начало

Людмила Зайонц,
выпускница Тартуского университета 1984 г., старший научный сотрудник Института мировой культуры МГУ.

Наш театр давно превратился в миф. Я никогда о нем не писала, хорошо это понимая. Мифы живут своей жизнью, у них свое измерение и своя химия, внедряться в которые бессмысленно. И уж тем более, физически, пером. Боги смеются. Также я всегда знала, что в этом участвует моя память, как и еще чья-то, и каждому из нас она дорога в том самом, выстраданном, искажающим реальность изводе. Космос не знает личного достояния, здесь оно — надежда и опора. В этом смысле все, что со мной произошло в Тарту 30 лет назад, для меня не миф, а живая, до сих пор пульсирующая и осязаемая реальность. Неожиданностью стало то, что, согласившись дать «материал о ТЭСТе1», а в моем случае это уже «мемуары» (никогда не тянуло к этому жанру), я обнаружила, что мною движет обыкновенное старческое чувство — сентиментальность, сопротивляться которому нет никакого желания. Поняла попутно и его природу: выпуская воспоминания из себя, ты оказываешься не снаружи, а внутри них, внутри того времени и пространства, в котором близкие тебе люди были живы и здоровы. Можно ли отказаться от такой иллюзии?

О том, как появился ТЭСТ, моя память сложилась примерно так.

В Тарту было три дома, где о нем невозможно было говорить спокойно, как бы ни начинали. Первый — дом ЛИПСов2, второй — Лотманов на Бурденко, третий, немного позже — дом Нечволодовых. С каждым связана своя история, отдельный сюжет. Но начинать надо с первого, ему театр обязан своей жизнью. Рождался он, как должно, в муках. Доходило до скандалов, до смертельных обид, которые благополучно потом растворялись в классической примирительной формуле Павла Семеновича «все и так, и не так». Это остужало и нас — поборников «оригинальности» и свободы самовыражения, и Мадам (теперь говорю, обожаемую нашу Мадам), движимую мощным земным инстинктом давать жизнь задуманному во что бы то ни стало (то, что это дар, не каждому отпущенный, я, как водится, поняла, сильно повзрослев). Но не это было главным. Вся моя жизнь в их доме, где смешивалось все, как в настоящем театре, но никогда не было притворства, теперь вспоминается как непрерывное веселье. Уж не знаю, что витало в воздухе, но так, как мне (неизбежно!) случалось смеяться там, больше мне, честно пыталась вспомнить, редко где приходилось. Здесь достаточно было утренней овсянки от Павла Семеновича, чтобы уже за кухонным столом дойти до состояния полного недержания от хохота. Как и отчего это накатывало, непонятно, никто никого смешить не собирался. Но теперь мне понятно другое: наверное, ничего этого не было бы, если б не случился театр. Веха для многих из нас (общее место в мемориях). Для меня он радикальным образом переформатировал плотно сбитое тартуское пространство, а точнее, децентрализовал его. И появился воздух, а с ним — свобода жеста и реакции (потому что вдруг запульсировала «периферия» и в ней — своя жизнь). С Тарту стало легко. А потом весело.

Исторической справедливости ради напомню, что истинным виновником событий следует считать Павла Семеновича. Все случилось в конце моего первого курса, весной 1979. В Тарту приехал на гастроли студенческий театр Таллинского политехнического института. Показывали пьесу о Франсуа Вийоне, в труппе были одни мальчики! Все вместе произвело сильное впечатление. Настолько сильное, что моя тогдашняя однокомнатница и подруга Лариса Сластенова, человек трезвый и дальновидный, как только опустился занавес, произнесла: «Нам нужно то же самое, иначе загнемся». Дальнейший план был таков: мы сейчас подходим к Юрию Михайловичу (благо члены кафедры были в зале) и предлагаем ему возглавить наш будущий театр. Кафедралы тогда делились для нас на тех, кто был нам знаком (по лекциям) и на тех, кого мы знали только в лицо. Юрий Михайлович всем нам был знаком а priori и, в силу его артистического темперамента, как нам казалось, подходил на эту роль больше других. Но что-то все же останавливало, и было принято новое решение — предварительно вопрос «провентилировать». Из знакомых преподавателей ближе всех к нам в тот судьбоносный час оказался Павел Семенович Рейфман, сидевший в соседнем ряду. Он выслушал нас очень внимательно (выражение лица тогда казалось нам абсолютно серьезным), идею поддержал, заметив, что наше предложение Юрия Михайловича, наверняка, заинтересует и уж точно ему польстит, но, скорее всего, он будет вынужден отказаться, поскольку сейчас слишком занят. Впрочем, он, Павел Семенович, кажется, знает, кто мог бы согласиться заняться театром и у кого даже есть некоторый опыт. Названное имя никаких ассоциаций не вызвало (курс зарубежки3 был впереди, а матримониальная составляющая этой протекции была опущена), но рекомендациям Павла Семеновича мы последовали. При встрече Л.И. Вольперт, не дослушав до конца заготовленную нами речь, уверенно кивнула и убежденно произнесла: «Лопе де Вега. Собака на сене». Стало ясно, что мосты сожжены.4

Осенью того же года Пяльсони5 уже гудело. Разгорались страсти вокруг предполагаемого состава труппы и выбора пьесы. Пьеса, собственно, и определила бы этот состав. Лопе де Вега, разумеется, даже не обсуждался. Активное лобби, уже вкусившее от древа познания в просеминаре Зары Григорьевны, выступало за «Приключения» М. Цветаевой. Противоположное — тоже за «яркую пьесу», пусть не такую «гениальную», но в которой чуть больше, чем два персонажа. Однако перед нашим руководителем, как вскоре выяснилось, стояла стратегическая задача иного масштаба: занять непременно всех, кто придет в театр, держась при этом проверенных временем классических образцов. (По прошествии девяти месяцев, Тарту смог оценить продуктивность этой, тогда казавшейся безумной, затеи). Когда же стало ясно, что творить придется самим, Лариса Ильинична и «продавила» Мольера — сценки из его комедий, которые мы должны были связать интермедиями собственного производства. Это была горячая пора, отвлекшая от насущного даже старшекурсников. Той осенью на наших нескончаемых, но уже буксующих дебатах появился Игорь Немировский6, походил, послушал и предложил «прошить» Мольера историями о том, как мы ставили Мольера. Думаю, до этого момента театр для многих оставался фантомом, но тут он обрел форму. Плоть наращивали уже общими усилиями. В заключительной сцене спектакля «Мы играем Мольера», премьера которого состоялась 24 апреля 1980 г., Алик Ферман7 взволновано произносил эту, знаковую для всех нас, фразу: «Театр не миф — театр начинается!»

plug166

Но — немного назад. С появлением художественного руководителя, пусть даже у еще не собранной труппы, все изменилось радикально. Процесс пошел так, что вскоре не осталось практически ни одного человека в окружении ЛИ, кого бы она не вовлекла в орбиту и нужды театра — от деканата филфака и администрации театра «Ванемуйне» до Псковского пединститута (где помнили и ее, и созданный ею студенческий театр, и «Собаку на сене»). Всколыхнулась даже кафедра общественных наук, в стенах которой мы обрели одного из самых первых и верных наших поклонников — Леонида Наумовича Столовича8, торжественно впоследствии посвященного в «жрецы Талии». Не простаивали и органы местной печати. Помню, как мы со Сластеновой буквально онемели, увидев в очередном выпуске «ТГУ» исходящий, надо было понимать, от нас с нею, призыв к горожанам (нашла и его): «В муках рождающийся. Студенческий театр (благополучное рождение которого еще под некоторым сомнением) обращается ко всем доброжелателям, ко всем любителям драматического искусства, ко всем явным и тайным поклонникам Мельпомены с призывом о помощи и активной поддержке. Нам требуются — и весьма настоятельно — артисты мужского пола на различные амплуа, от любовников до комических старух, а также руководящие работники (они же и подчиненные) на роли электриков-осветителей, художников-оформителей и режиссеров по звуковым эффектам. Оплата по соглашению. Обращаться в студ. общежитие № 3 (Пяльсони № 14), комн. 436 к Люде ЗАЙОНЦ и Ларисе СЛАСТЕНОВОЙ. Несмотря на шутливую форму нашего объявления, намерения у нас самые серьезные» (ТГУ, 1980, № 1 (85), 7 марта). Это был фирменный слить ЛИ. К нему надо было приспосабливаться, но именно он в дальнейшем многократно окупил и оправдал себя в самые трудные для театра времена.

Родной кафедре, кафедре русской литературы, отводилась особая роль — вдохновлять и поддерживать своим присутствием актеров, в основном — средне успевающих филологов (впрочем, приятно разбавленных студентами с более земными специальностями). И, конечно, тут же к процессу был подключен Юрий Михайлович Лотман, в качестве главного «эксперта» и «консультанта». Не помню случая, чтобы Консультант пропустил премьеру, отказал в консультации или экспертной оценке, не выслушал художественного руководителя ТЭСТа, в какой бы час тот к нему ни «заскочил». Павел Семенович не ошибся: затея с театром Юрия Михайловича взволновала. И эта история богата своими обертонами. Здесь допустимо небольшое отступление в область собственной «театральной» биографии.

Вся эта бурная жизнь совпала для меня с занятиями в семинаре Юрия Михайловича и последующими научными штудиями под его руководством. Диплом я печатала на старом Ундервуде ЛИПСов в кабинете Павла Семеновича, так сказать, без отрыва от производства — шли репетиции спектакля «Триптих для двоих», где у меня была небольшая роль «хозяйки Чапы» — одинокой женщины с одинокой собакой (обещала научному руководителю дипломный год без подмостков, но не получилось: партнером был Игорь Журьяри-Осипов9, репетировали тайно). К театру и к увлеченности им Юрий Михайлович как будто немного ревновал (несколько поколений актрис ТЭСТа выбирали его семинар), но мне помниться другое — его щедрость и неизменная готовность к со-участию (не путать с сотворчеством, на которое его не раз пыталась вызвать Лариса Ильинична). В «Мольере» у меня была роль Агнессы из «Школы жен». Премьера. На мне изумительное платье рококо из «Ванемуйне», в руках очень удачный реквизит в виде овальной пластмассовой и хорошо видной из зала белой шкатулки, которую надо было продемонстрировать на реплику: «Какую мне поднес шкатулку из эбена!». В первом ряду прямо передо мной сидели Юрий Михайлович и Борис Михайлович Гаспаров, которые на этих словах чуть не встали с кресел. На первом же занятии просеминара Юрий Михайлович спросил: «А что это в спектакле было у вас в руках?» — Я: «Шкатулка. Из эбена». — «Эбен, ангел мой, это, некоторым образом, черное дерево». Так изменилось наше отношение к реквизиту. Спустя два года в пьесе У.Сарояна «Эй, кто-нибудь!» мне доверили сыграть особу легкого поведения. Это был пятиминутный эпизод, без слов. После спектакля Юрий Михайлович в деталях разобрал мой «образ»: прическу, макияж, платье, походку, стиль — все это было отвергнуто. То, что было предложено взамен, по каждому пункту, переворачивало сцену, делая молчащую героиню ее главной интригой. В эпизодическом персонаже, сказал он, должен быть «нерв и биография». Этот эпизод изменил многое в моем отношении к самой себе. Что касается моего последнего — преддипломного — персонажа, то незаметная «хозяйка Чапы» никого не побеспокоила вплоть до премьеры. За что, видимо, и была вознаграждена в день оной поздравительной открыткой от научного руководителя:

Неся диплом очертелый в лапах,
Но не теряя чапьих чар,
Желаю Чапе быстрее дочапать…
Чуждый чарам чёрный Дакар.

На открытке была репродукция картины Сурикова «Переход Суворова через Альпы».

ТЭСТ — еще одна тартуская сага, которая, в полном соответствии с жанром, была историей большой семьи: ее взлетов и падений, любви и ревности, бракосочетаний (7 пар, 14 судеб), потерь, разочарований и обретений. Настоящая большая жизнь.

Моему старшему сыну сейчас 25. Ровно двадцать шесть лет назад я познакомилась в Тарту с его будущим отцом, по привычке присматриваясь к зашедшим на Пяльсони молодым людям как к дефицитному в театре контингенту. Очередной день рождения младшего отметили недавно, 27 марта, в Международный День театра.

 

1 ТЭСТ — Тартуский экспериментальный студенческий театр
2 ЛИПС — аббревиатура супружеской пары — Ларисы Ильиничны Вольперт и Павла Семеновича Рейфмана, профессоров Тартуского университета.
3 Л.И. Вольперт читала на филологическом факультете курс истории зарубежной литературы.
4 Хотя история и памятная (особенно любил вспоминать ее ПС), мне захотелось все же уточнить даты. Я просмотрела сохранившиеся у меня выпуски газеты «ТГУ» и наткнулась на статью Олега Кастанди «Несколько лиц «Франсуа Вийона»», о которой даже не знала: «Тартуский зритель, — сообщал автор, — видел «Вийона» три года назад. Что произвело, по рассказам старожилов, неизгладимое впечатление на тартуских студентов. Этот спектакль стал чуть ли не решающим толчком в создании собственного студенческого театра ТГУ. Так что театр ТПИ в определенном смысле стал «крестным отцом» нашего театра» (ТГУ, 1982, № 3 (108), 19 марта).
5 Общежитие филологов на ул. Пяльсони 14.
6 Филолог, тогда студент IV курса.
7 Аркадий Ферман, студент физического отделения ТГУ, один из ведущих актеров ТЭСТа.
8 Профессор кафедры общественных наук ТГУ, д. филос. н.
9 «Премьер» ТЭСТа


ТЭСТ – дитя ЛИПСов

Игорь Журьяри,
выпускник 1981 года, журналист

Лариса Ильинична и Павел Семенович, наши ЛИПСы, — для меня встречи с ними начались с первых курсов, но подойти очень близко к ним и войти к ним в дом мне помог наш студенческий театр.

О том, чтобы создать в Тартуском университете свой студенческий театр, наверняка в те годы думали многие, но нужно было кому-то сделать первый шаг. И когда в начале своего пятого курса осенью 1979 года я услышал о том, что наши филологи затевают театр, я обрадовался — и загрустил. Сбывалась моя тихая мечта, но впереди был выпускной год и подготовка диплома, какой тут театр! И я решил взять на себя роль осветителя, орудующего прожектором-пушкой, создающей световое пятно. Но после первых же репетиций Лариса Ильинична мобилизовала и меня в актеры.

Очень быстро у нас появился и режиссер, приглашенный Ларисой Ильиничной, — Лийна Орлова-Хермакюла из театра «Ванемуйне», но все равно главной мамой театра оставалась Лариса Ильинична. Вместе с Лийной они вели репетиции, по своей насыщенности и накалу страстей не уступавшие лучшим театрам мира.

Репетиции были полны драматизма и вполне заслуживали, чтобы их сыграть на сцене как совершенно самостоятельный спектакль, в котором роль примы обязательно была бы у Ларисы Ильиничны: ведь ей приходилось одновременно быть режиссером-постановщиком, зачастую автором сценария, посредником между Лийной и актерами, а еще и самой играть для нас особенно трудные фрагменты.

Репетиции были полны находок, которых не постыдился бы и Станиславский и, может быть, даже закричал: «Верю, верю!». Ему наверняка было бы достаточно увидеть, сколько искренности было в тех переживаниях, которыми Лариса Ильинична заражала даже самых закоснелых циников, считавших, что к своим 20 годам они уже все знают
про эту жизнь.

Ему хватило бы той исторической репетиции пьесы «Мы играем Мольера», от первой до последней строчки придуманной и написанной ЛИПСами, на которой Лийна, захваченная страстью, закричала, пытаясь объяснить непонятливому актеру ход роли его персонажа: «Он же пилит сучку, на которой сидит!»…

Иногда думалось, глядя на ЛИПСов, что шахматист в этой семье все-таки Павел Семенович — столько в нем всегда было гроссмейстерского спокойствия, даже величия и одновременно тонкого и молниеносного юмора. Все это Павел Семенович заботливо приберегал для домашних посиделок за круглым столом в гостиной, где за многочисленными чашками чая собирались актеры и вперемешку начинали обсуждать только что отшумевшую репетицию, общежитские новости и дела душевные. И тут становилось понятно, что если Лариса Ильинична — это мама театра, то Павел Семенович — его папа. Как и положено папам, он не проводил часы и дни у люльки своего детища, но появлялся в решающие для его роста и развития минуты.

Как и во многих других ситуациях, в этих посиделках спектакль продолжал свое рождение, когда Лариса Ильинична, еще не остыв от репетиционной горячки, выстреливала фейерверком эмоций, но тут в разговор тихо и раздумчиво вступал, хитро прищурившись, Павел Семенович — и начинала рождаться истина, которая как всегда — оказывалась где-то посередине.

В далеком 1976, когда я только поступил на первый курс филфака, кафедра психологии провела небольшой эксперимент — нас, студентов-первокурсников, усадили в комнате и в течение 15 минут говорили с нами о житейских пустяках. А потом признались, что все это время снимали нас скрытой видеокамерой, чтобы потом дать возможность каждому посмотреть на себя со стороны. Чистого эксперимента не получилось — один из нашей компаний, приезжий из Москвы, про такие приемы знал, камеру сразу увидел и спрятался за шкаф. Кроме того, качество видео оказалось ниже среднего, и главного добиться не удалось: показать наглядно нам на экране, как мы смотримся со стороны и как себя правильно вести в компании. А спустя четыре года родился театр, через который наши ЛИПСы помогли нам пережить гораздо более сильные и поучительные эмоции — общение со зрителем со сцены, умение слушать друг друга, приучили откликаться душой и сердцем, со-чувствовать и со-страдать.

plug167

На время моего увлечения театром пришлась и другая пора — активных занятий бегом, когда приходилось выбирать между репетицией и тренировкой. Лариса Ильинична долго крепилась, но однажды не выдержала: «Игорь, ты прямо какой-то человек-олень!». Помню, что тогда меня это прозвище просто окрылило, и я с утроенной энергией окунулся в многокилометровые забеги, пропуская репетиции. Прошло совсем немного времени — и к моей великой радости сама Лариса Ильинична попросила дать ей несколько советов, связанных с любительским спортом. Вскоре в доме появился велосипед, а спортивные костюмы стали для Ларисы Ильиничны и Павла Семеновича привычным предметом гардероба. И к нашим разговорам о театре, учебе и работе прибавились беседы о спортивных «семейных» успехах и километрах, которые ЛИПСы накручивали в парке Тяхтвере.
Очень хочется верить, что тогдашнее спортивное увлечение помогло Павлу Семеновичу в итоге собрать силы, чтобы справиться с одолевавшими его болезнями, о которых я, к стыду своему, знал очень мало — это еще одна сильная сторона характера нашего учителя, всегда начинавшего разговор с каждым из нас: «Ну-ка, расскажите нам, а что у вас нового?». И простодушная молодость, в своем эгоизме увлеченная своими радостями и горестями, стеснялась задать вопрос про здоровье, потому что ответ был всегда один: «Все очень хорошо! Ну, а что у вас?»…

Еще одним замечательным (среди других) подарком от Павла Семеновича, ценность которого по-настоящему я сумел оценить только годы спустя, был курс источниковедения. Хотя до появления Интернета и компьютеров оставались еще два десятка лет, Павел Семенович по сути дела построил перед нами в трехмерном пространстве простую систему поиска информации.

Это потом ящики библиотечных каталогов с карточками, многочисленные ссылки и последовательность шагов в поисках нужных сведений превратилась в каталоги и папки в памяти компьютеров.

А тогда мы получили от Павла Семеновича целый набор инструментов, которые позволяли сначала работать над курсовыми и дипломными, а потом таким же образом пригодились мне уже во взрослой жизни, в том числе, в информационной журналистике. Навык, который передал Павел Семенович, — умение систематизировать ворох сведений, на первый взгляд между собой почти ничем не связанных и находить эту связь между ними. Так же, как сейчас, перебирая разрозненные отблески воспоминаний, я начинаю понимать, как глубоко и сильно любили нас наши дорогие ЛИПСы.


читать на эту же тему