Бабочки Владимира Набокова

Ранее мы уже публиковали в ПЛУГе главы на тот момент еще не изданной книги Елены Скульской «Любовь в русской литературе». Сборник рассказов внимательного и эрудированного читателя увидел свет в феврале этого года. Начинается книга со вступительного слова автора, и значится там следующее:

«Любовь в русской литературе, как в древнегреческой трагедии, стоит на перекрестке долга и запрета почти весь золотой — XIX век. Долг сильнее и долговечнее любви, но запрет тем и хорош, что против него можно восстать и погибнуть, как древние герои. Шекспир оглядывался на античность и воспринял ее уроки, а русская классика приняла его вместе с его уроками и с теми новыми нагромождениями соблазнов, которые он возвел вокруг запретов (Шекспир — один из самых русских писателей; ни в одной из мировых литератур вы не найдете так много ссылок на него, цитат, игр с его героями).

От XIX века мы перейдем к веку XX, когда литература оказалась не нужна, и она стала мимикрировать, выбрасывая на поверхность ядовитые цветы чернобыльских метафор и революционной жестокости. И любовь ее была светла, как лезвие ножа, нашедшее уютные ножны раны. Литература, которую убивали, загоняли в подполье, гноили в лагерях, вынуждали покидать родину.

Еще — несколько новинок XXI века, показавшиеся мне значительными.

Я расскажу вам двадцать четыре истории любви в русской литературе — не те, что приключились с самими писателями, а только с их героями».

Читатели ПЛУГа уже знакомы с историями идеальной семейной жизни Ильи и Захара (И. Гончаров «Обломов») и медового месяца Патрика и Энгельберта в Сталинской Советской Социалистической Республике (В. Сорокин «Теллурия»). В этом номере представляем вашему вниманию размышления на тему одного из самых скандальных романов XX века.

Великий русский эмигрант Владимир Набоков (1899—1977) был не только уникальным писателем: ему удалось без потерь перейти с русского языка на английский (его попытку пытался потом повторить Иосиф Бродский, но его английские стихи вызывали насмешку, лекции — раздражение студентов, а проза не умела скрыть того, что писатель думает на другом языке), но и выдающимся энтомологом, специалистом по бабочкам, сделавшим настоящее открытие: он по-новому сумел посмотреть на гениталии самцов бабочек-голубянок и изменил их классификацию.

Долгие годы он читал лекции по русской и мировой литературе в Америке. И вот еще одна характерная его особенность: он изощренно доказывал творческую несостоятельность именно тех писателей, которым откровенно подражал. Особенной его мишенью был Франц Кафка, — под влиянием его романа «Процесс» Набоков написал свой знаменитый детектив «Приглашение на казнь». Но в жуках и бабочках Набоков разбирался лучше, чем Кафка, а потому смело ругал рассказ «Превращение» Кафки, где герой просыпается утром неким насекомым. Набоков это насекомое подробно разбирает и приходит к выводу, что подобного жука в природе не существует, а потому Кафка — плохой писатель. Хотя любому ясно, что ужас превращения именно в том, что насекомое представить невозможно. Вторым совершенно непригодным писателем был, по мнению Набокова, Федор Достоевский: именно Достоевский подарил Набокову смелость и безоглядную дерзость в описаниях эротического влечения взрослого мужчины к ребенку. Растленные, изнасилованные, измученные, склоненные к самоубийствам девочки постоянно и навязчиво мелькают в разных книгах Достоевского. В «Преступлении и наказании» читателю является девочка пяти (!) лет: «… ее губки раздвигаются в улыбку, кончики губок вздрагивают, как бы еще сдерживаясь. Но вот уже она совсем перестала сдерживаться; это уже смех, явный смех; что-то нахальное, вызывающее светится в этом не детском лице; это разврат, это лицо камелии, нахальное лицо продажной камелии из француженок. Вот уже совсем не таясь, открываются оба глаза: они обводят его огненным и бесстыдным взглядом, они зовут его, смеются…».

Многочисленные девочки Достоевского перешли на страницы книг Набокова, но сознаться в этом было невозможно: Набоков утверждал, что Достоевский не сумел описать даже первое падение Сонечки Мармеладовой, решившей стать проституткой, чтобы прокормить семью. Пошла куда-то в ночь, а вернулась с деньгами. Вот и все! Плохо!

Владимир Набоков получил всемирное признание благодаря роману «Лолита». Гумберт Гумберт, сорокалетний профессор, влюбляется в двенадцатилетнюю девочку и, чтобы обладать ею, женится на ее матери, от которой затем избавляется, получая девочку в полное свое пользование. Набоков, несомненно, много лет вынашивал идею книги, ее сюжет пересказан еще в его романе «Дар», юное эротичное существо бродит по его стихам, маня и терзая воображение.

Сегодня, наверное, не найти литератора, который бы не придумал какой-то тайный смысл, зашифрованный в этой истории. Одни пишут, что в Лолите Набоков отразил собирательный образ Америки — манящей, непостижимой, пуританской, невинной и одновременно порочной и развратной, всякая близость с которой несет человеку гибель. Другие настаивают на том, что роман — суть эротический болезненный сон, от которого человек пробуждается, с облегчением понимая, что не нарушил нравственный закон, не посягнул на ребенка в реальности. Третьи приводят реальные случаи сексуальной близости или попыток близости взрослых мужчин с детьми, оправданные тем, что подобные поступки были мощнейшим стимулом для творчества: тут и сомнительные игры Льюиса Кэрролла с фотоаппаратом — он фотографировал обнаженных девочек, писал им нежные письма и дарил подарки, и женитьба Эдгара Аллана По на тринадцатилетней… Я лично долгое время полагала, что этим романом Набоков хотел доказать, что осуществленная любовь заведомо невозможна в этом мире, что на пути истинной любви всегда стоят неодолимые препятствия. Если любой любовный роман строится на преодолении этих самых препятствий, то поэтическое сознание, поднимаясь до вершин древнегреческой трагедии, отдает на волю Рока и само влечение и наказание за него. Возьмем, например, хотя бы древнюю историю Федры: она полюбила своего пасынка Ипполита, она противилась своему чувству, сколько могла, но боги были сильнее — она искала близости с Ипполитом, получила отказ, оклеветала Ипполита, обрекла его на гибель и погибла сама. То есть мне казалось, что под видом психического отклонения — желания нарушить табу — кроется разговор о безнадежности, бессмысленности и краткости человеческой жизни. О том, что человек никогда не получает того, что жаждет, а получив — гибнет. Ведь и в «Лолите», в конце концов, погибли все: и первая любовь Гумберта Аннабель, и мать Лолиты, и сама Лолита, умершая в семнадцать лет во время родов, и Гумберт Гумберт — в тюрьме от сердечного приступа, и изощренный соперник Гумберта Куильти — его убил Гумберт. Эта гора трупов — мертворожденные мечты, сладостный обман, внутри которого таится яд. В каком-то смысле мы все похожи на царя Эдипа; он ведет следствие, чтобы любой ценой выяснить, кто же убил его отца. Следствие длится, запутывается, заходит в тупик, но, в конце концов, Эдипу суждено узнать, что убийца отца — он сам!

Да, не будем заниматься сексопатологией и вопросами химической кастрации, наша тема — любовь, а не страсть, неодолимый эротический позыв. А любовь Гумберт Гумберт испытывает к Лолите, когда ей уже семнадцать лет, когда она уже некрасива, когда она беременна и замужем за глухим парнем, пришедшим с корейской войны. «… и вот она была передо мной, уже потрепанная, с уже не детскими вспухшими жилами на узких руках, с гусиными пупырышками на бледной коже предплечьев, с неёмкими «обезьянними ушами», с небритыми подмышками, вот она полулежала передо мной (моя Лолита!), безнадежно увядшая в семнадцать лет, с этим младенцем в ней… и я глядел, и не мог наглядеться, и знал — столь же твердо, как то, что умру, — что я люблю ее больше всего, что когда-либо видел или мог вообразить на этом свете, или мечтал увидеть на том… Грех, который я, бывало, лелеял в спутанных лозах сердца… сократился до своей сущности: до бесплодного и эгоистического порока; и его-то я вычеркивал и проклинал». Парадоксально: очистившись внутренне от греха, покаявшись в нем, Гумберт Гумберт моментально собирается в дорогу, чтобы найти и убить Куильти — своего соперника, но и собрата по тому же самому греху; просто Куильти относится цинично к происходящему, а Гумберт Гумберт — страдальчески.

В Мексике еще и в XVIII веке считали, что нужно лить на грудь крутой кипяток, чтобы вернуть к жизни остановившееся сердце. «Лолита» действительно обжигает кипятком такой степени откровенности и исповедальности, что начинаешь ужасаться уже не книжным, а реальным тайнам, которые окружают тебя со всех сторон. Мне довелось пить чай и слушать исповедь человека, который согласился на убийство собственной матери и был в соседней комнате, когда его товарищ зарезал ее, а потом этого товарища он зарубил топором.

И на все у него были причины и объяснения, и по всему выходило, что человек он не плохой, но попавший в скверные обстоятельства. Он труп товарища спустил по реке, а маму — «все-таки родная кровь» — закопал под окнами своего дома. И еще я видела документальный фильм, где член бандитской группировки рассказывал, как ему поручили во время ограбления задушить малолетних детей. «Вы думаете мне легко было? Я их прижал подушкой к полу, а они не умирают, не умирают — и все тут. Какая-то мистика, я даже испугался. А их мама спрашивает: Вы их убьете?! Что я могу сказать бедной женщине? — я взял и ударил ее ногой в лицо…» То есть получается, что логика повествования человеческая, интонация человеческая, каждое слово в отдельности человеческое, а все вместе складывается в картину ада, и эта картина ада начинает тебя терзать так, как будто ты ее сам организовал.

Фактически так и есть с «Лолитой»: она написана столь виртуозно, поэтично, напряженно, что уже один только ее ритм не дает остановиться, читаешь дальше и дальше и невольно, получается, становишься соучастником преступления, поскольку не можешь его прекратить хотя бы тем, что захлопнешь книгу!

Всякая великая литература учит добру; литература не стремится к этому и не ставит себе такой задачи, но все равно учит добру. То, что в «Лолите» описан путь от страсти к любви — несомненно, но ведь любовь совершенно не обязательно является путем к добру. Значит, в «Лолите» есть еще одна какая-то заветная тайна, которую мы не замечаем или не можем объяснить, поскольку мы ведь не будем спорить, что книга замечательная. А пути к добру в ней — не найти!

У меня нет однозначного ответа на вопросы о нравственности «Лолиты». Но есть предположения. Одно из них: герой Набокова или сам Набоков сознался в том, в чем ни один человек никогда и никому не сознается. И сознался столь художественно достоверно, что эта история почему-то касается всех нас. Скажем так — нашей совести.

Далее: «Не судите, да не судимы будете» — эту заповедь, по-моему, не смог соблюсти ни один человек в мире, разве что совершенно равнодушные люди… Имею в виду не готовность к попустительству, но постоянную готовность повернуть свои глаза зрачками в душу, как советовал Гамлет Гертруде.

И еще: мы всегда посягаем на свободу другого человека своей любовью, мы эгоистично стараемся лишить его индивидуальности, потеснить его сущность, преступно стараемся сделать его частью себя.

К тому же любовь всегда ставит нас вне общества, вне нормы, она есть форма болезни, одержимости, лихорадки. Даже если речь идет о всепоглощающей любви к Богу: человек отказывается от жизни в миру, от земных благ, уходит в монастырь, в пустыню, становится молчальником…

Один из величайших драматургов мира, американец Эдвард Олби, написал пьесу по роману Владимира Набокова, несколько режиссеров, включая Стэнли Кубрика, поставили по роману фильмы.

Но вот что удивительно: ни одна попытка реализовать «Лолиту» в зримом мире не была удачной. Ни один режиссер не мог взять двенадцатилетнюю девочку и соединить ее в эротических сценах со взрослым мужчиной. Невозможным оказалось показать и взрослого мужчину, вожделеющего к ребенку. Это было невозможно эстетически (эстетика, тем самым, непременно включает в себя этику). Значит все-таки этот роман следует сравнить с «Превращением» Кафки, где человек становится насекомым, но само насекомое мы представить себе реально не можем. «Лолита» — это то, что не надо наполнять живой плотью и кровью, ее нельзя ни сфотографировать, ни вывести на экран, ни увидеть на сцене, ее можно только читать или слушать музыку этого текста, выстроенного по законам поэтической партитуры.

Есть вещи, которые переходят черту дозволенного, с ними нужно обращаться очень аккуратно, в них заложена бомба и, читая, следует ее осторожно обезвреживать, чтобы не погибнуть, а жить дальше, перетерпев приступ тахикардии. Впрочем, в случае с Набоковым лучше сравнивать «Лолиту» с бабочками: с ними нужно обращаться крайне бережно — их очень легко покалечить, погубить, только попытаешься нанизать бабочку на булавку смысла, как она уже мертва!